Дом бурь - Йен Р. Маклауд

к выходу в море к началу сентября. Да, навстречу пассатам, и к тому же эфир считался проблемным грузом, но не было причин ждать трудностей, если судно выйдет в Бореальный океан до начала сезона ураганов, держась подальше от торговых путей и кораблей блюстителей. Если «Прозерпине» будет сопутствовать удача и ветер в парусах не ослабеет, она окажется у входа в Бристольский залив еще до начала октября и будет там тихонько ждать лоцмана.

– Наши агенты договорились с императором о цене в пять миллионов фунтов золотом за весь груз, – сказал грандмастер Чейни. Грохот отбойного молотка снаружи прекратился. Даже вентиляторы как будто замедлились. – Исходя из текущих цен на рынке и с учетом затрат на переоборудование «Прозерпины», остаточная стоимость груза – примерно тридцать миллионов. Конечно, имеются технические проблемы. Я так понимаю, что каждое заклинание на корабле нужно перефразировать и отладить с идеальной точностью, иначе в присутствии такого количества эфира оно испортится. Но я твердо верю, что «Прозерпина» может прибыть к нашим берегам еще до наступления зимы. Конечно, в финале потребуются подходящие условия, которые лишат акцизников возможности увидеть что бы то ни было. Вот тогда-то, метеовед Эйрс, вы и сыграете свою роль. Для разгрузки нам понадобится ваша наилучшая – точнее, наихудшая – погода.

– С этим проблем не возникнет.

– Но, как я понимаю, в Инверкомбе теперь есть жители?

– Юноша и его мать – вельграндмистрис Гильдии телеграфистов, восточница до мозга костей и уж точно не из тех, кого мы могли бы подпустить достаточно близко. Но сейчас она гораздо чаще бывает в отъезде, чем в особняке, а парень славный, и к тому времени он уедет учиться в большой академии.

– Простите, что говорю это, метеовед, но речь не просто о том, чтобы призвать несколько клочков тумана и прикрыть выгрузку двух-трех бочек портера. Мы, джентльмены, обсуждаем гораздо более сложный и дорогостоящий проект, чем любое из предыдущих начинаний. Все устье реки необходимо окутать настоящей мглой. Затем разгрузить «Прозерпину» настолько быстро, насколько это возможно с точки зрения безопасности, и, полагаю, утопить на большой глубине, наложив заклинание, чтобы она не попадалась никому на глаза до тех пор, пока люди вроде нас, сидящих за столом, не забудут обо всем.

Метеовед Эйрс улыбнулся. Вспомнив о Сисси, он слизнул пот с усов.

XV

Мэрион и Дениз прогуливались по берегу. Со стороны Латтрелла дул легкий ветерок, но его было недостаточно, чтобы разбить на осколки их отражения, а прилив теплотой напоминал чай.

– Не могу поверить, что эту осень я проведу в Бристоле, – сказала Дениз.

– Ты как будто грустишь.

В ответ на слова сестры Дениз улыбнулась. Она была в шляпе от солнца – насмотревшись на вельграндмистрис из Инверкомба, решила сохранить модную бледность лица, – но в остальном выглядела как никогда похожей на саму себя: медно-рыжие волосы переливались, темные веснушки испещряли изящное личико, глаза сияли.

– Нет. Вовсе нет…

Они шли и шли, довольные обществом друг друга, что случалось редко, когда обе были моложе. Мэрион воспринимала счастье так же, как Ральф – хорошее самочувствие; на самом деле, единственное, что удивляло в счастье, – то, насколько само собой разумеющимся оно казалось, и ей стало интересно, какой жизнью жила Мэрион Прайс до этого великолепного лета. Вероятно, пребывала в ожидании. Она усмехнулась и топнула ногой, чтобы вода окатила обнаженные лодыжки.

– Расскажи еще раз, Мэрион, как были созданы живые существа.

– Все очень просто…

Дениз рассмеялась.

– Ты уже говорила это раньше.

– Но так и есть. То, как умирают создания, а также количество производимого ими потомства зависит от умения выживать. От того, насколько они сильны. Насколько сыты. Насколько плодовиты.

– Звучит логично.

– Дениз, все подчиняется логике. Мы разные. Ты и я тоже разные – посмотри на нас! – хотя и сестры. С прочими живыми существами та же история. Эта морская звезда отличается от вон той. Таким образом, если у одного существа есть черты, которые увеличивают шанс выжить, существует вероятность, что у него будет больше потомства. Которое также проживет дольше и произведет на свет собственных детенышей. При наличии достаточного времени и достаточной вариативности любое свойство может измениться и развиться. Рост – выше, ниже. Кости – длиннее, легче. Умение лучше ходить или плавать…

– И это все? Как-то маловато.

В этом и заключалась прелесть идеи.

– Существуют очевидные доказательства… например, мотыльки одного конкретного вида, живущие в городах, имеют окраску темнее, чем такие же мотыльки в сельской местности. Это чтобы птицам было труднее их обнаружить и съесть.

– И все равно звучит как-то сурово, Мэрион. Все эти разговоры о существах, которые рожают потомство и умирают, как будто в жизни нет ничего другого. Скажи еще, что это как-то отличается от написанного в Библии.

Мэрион погрузила пальцы ног глубже в прозрачную воду, разглядывая морских черенков и выбросы пескожилов, стремительные тени собственных пальцев. Жизнь развивалась. Эволюционировала. В этом и заключалась истинная красота творения: не было никакой необходимости во вмешательстве Старейшины. И все же в решительном сопротивлении сестры она ощутила гораздо более серьезный барьер, чем все, которые они с Ральфом когда-либо обсуждали. Не то чтобы кого-то волновало, что думает Дениз, но ведь есть еще доктор Фут, преподобный вышмастер Браун и весь остальной неразумный, упертый мир. И Дениз была права. Теория Ральфа и впрямь звучала сурово. Приспосабливайся или умри. На самом деле, приспосабливайся – и все равно умри. «Я иду, – внезапно пришло на ум, – по этому берегу, который так хорошо знаю, и скоро прилив дойдет мне до колен, но я понятия не имею, куда держу путь…»

Спальня Ральфа в Инверкомбе преобразилась. Всюду громоздились шаткие стопки книг. И на каждой полке, в каждом уголке, на каждом свободном кусочке пола была коллекция каких-то предметов, собранных вместе с Мэрион. Мертвые насекомые, как рожденные живой природой, так и созданные при помощи эфира. Обломки скал. Фрагменты растений. Черепа. Груды потрепанных тетрадей с треснувшими корешками. И повсюду множество ракушек. Морские уточки с усохшими, мертвыми стебельками. Фиссуреллиды и галиотисы. Окна оставались открытыми большую часть дня и ночи, и на карнизах в изобилии сохли завитки мшанок и ламинарии, остаток незанятого пола блестел от песка, и в комнате пахло побережьем. Но в таком виде помещение обрело целостность, словно крючки для картин в Инверкомбе только и ждали, когда на них развесят губчатые гроздья яйцевых капсул обыкновенного букцинума. Научные изыскания Ральфа были чем-то необыкновенным. Все – абсолютно все – обрело смысл благодаря новому взгляду на мир. Они как будто переделывали его,