Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

несмотря на легион моих безжалостных напоминаний – любое обстоятельство, которое могло бы омрачить его смутные предвосхищения. Подбрось я ему мысль об утопической порядочности соперника – он бы и ее проигнорировал и загнал под сукно. Он обладает завидной способностью сопротивляться чуждым идеям; я восхищен и одновременно возмущен ей! Он ненавидит мысль о встрече со своим двойником, и поэтому, как только я перестаю говорить об этом событии – выметает ее из ума, практически не напрягая волю.

Внизу, в саду, двое мальчишек играют в салки, и один, почти пойманный, громко кричит – и пробуждает меня от задумчивости.

Я слежу за двумя порхающими бабочками, пока они не исчезают за кустом цветущего рододендрона, и тогда я опять обращаю свой взор к величественному зданию университета.

Он тоже заговаривает про это здание. Но я не расположен критиковать архитектуру.

Почему Утопии-модерн так хочется выскользнуть из рук своего создателя и стать фоном ничтожной, маленькой человеческой драмы – вдобавок драмы несказанно глупой?

Никак иначе ботаник не способен воспринять этот мир. Вкус его совершенно подчинен индивидуальности тех или других личностей. Он ненавидел Утопию, потому что подозревал в ней страну смерти для дорогого преданного мопса его тетки. Теперь он примирился с ней, и все здесь рисуется ему в розовом свете, потому что какая-то Мэри кажется здесь счастливее и моложе, чем на Земле. А я выслушиваю его замечания и невольно становлюсь на его точку зрения.

Мы согласились очистить это государство от всех людей, исповедующих нелепые традиции, устраивающих общества и насаждающих абсурдные законы искусственным путем для свободных людей, но мы не были достаточно сильны, чтобы освободиться от самих себя. Наше прошлое, даже самые ничтожные злоключения, недоразумения нашей жизни и мы сами – едины, и с этим ничего не поделать.

Мне остается только вернуться к опущенному выше разговору с двойником – и кое-что прояснить тебе, читатель, о Самураях, об их Правиле и многих других удивительных вещах, пока еще – немыслимых на Земле.

Глава девятая

Самураи Утопии

§ 1

В ходе разговора мой двойник усвоил множество понятий о моем мире, а я – мало-помалу систематизировал мысли, крутившиеся в моей голове с самого времени прибытия на его планету. Оказалось, что интерес к благоустройству государственного управления – общая для нас двоих черта, пусть и скорректированная огромной разницей в воспитании и привычках.

Я сказал ему, что прибыл в Утопию с весьма неопределенным представлением о лучшем способе управлять народами. Некоторую склонность я, конечно, имел к выборной системе, но она тоже была неопределенна, а в Утопии я все яснее и яснее начал понимать, что сложная организации ее управления требует более действенных способов контроля, чем те, что могут быть предоставлены выборной системой.

Постепенно я начал различать среди разнообразных типов одежд многие разновидности личностей, встречаемых в Утопии – отдельных мужчин и женщин, резко отличающихся от других как по костюму, так и по манере себя держать; и теперь мне ясно, что эти люди вхожи в особый орден, окрещенный давешним блондином-паганистом «самозваными патрициями». Сами себя они зовут Самураями – и в Утопии-модерн играют роль наиболее мощных пружин государственного механизма.

Их орден открыт для каждого физически и умственно здорового совершеннолетнего гражданина, готового соблюдать предписываемые им строгие правила жизни, и значительная часть ответственной государственной работы лежит на Самураях (возможно, я приписываю им с излишней горячностью более значительную роль в государственном устройстве Утопии, чем они действительно имеют, ибо эти люди представляются мне совершенным проявлением идеи, создавшей саму Утопию-модерн). Даже самого общего описания ордена хватило, чтобы сильно воспалить мой интерес. Образ Самураев, проступая и формируясь в моем мозгу, все больше и больше напоминал Хранителей из «Республики» Платона, и, держа в уме постулаты этого почетного древнего мужа, мы с двойником стали обсуждать данное социальное явление.

Двойник поведал мне разные подробности истории Утопии, и неожиданно мне пришлось сделать поправку к тем положениям, на которых основана была моя теория Утопии. Одним из таких положений было полное тождество Утопии с нашей реальной Землей, за исключением нравственных и умственных различий. Последним обуславливается различие в литературе, философии и в истории, но как только мы начали беседу с моим двойником, я осознал, что, хотя полное соответствие в населении между Утопией и Землей должно быть соблюдено во избежание самых невероятных усложнений, стоит взять в расчет, что ряд последовательных поколений лиц, одаренных большими талантами, энергией и характером, умерших на Земле в раннем детстве или при рождении, или оставшихся на Земле безграмотными, или же живших и умерших в грубой обстановке и дикой среде, без возможности для их талантов раскрыться, встретили в Утопии более счастливые условия, содействовавшие развитию и применению социальной теории, постоянно прогрессируя – с самых ранних дней вплоть до сегодня.

Параллельно обнаружилось, что в числе четырех пятых древнеэллинской литературы, погибших для мира, находились величайшей важности труды, не утраченные в Утопии и оставившие глубочайший след в умах. Таким образом, различие в социальных условиях между Утопией и Землей возрастало с каждым историческим годом.

В Утопии Иисус Христос родился во времена либеральной и прогрессивной Римской империи, простиравшейся от Северного Ледовитого океана до Бенинского залива, не знавшей ни упадка, ни падения, и при Магомете, который, вместо выражения туманных предрассудков невежественных арабов, выступал от народа, чей умственный горизонт охватывал почти весь мир. Поток творческой мысли лился безостановочно, разрастался все шире и шире. Случались, конечно, войны, но это были войны, устанавливающие новые стабильные отношения между народами и уничтожавшие язвы общества. Злостные нападки превращались в сдержанную критику, а ненависть сменялась спокойным противодействием.

Несколько сотен лет назад великая организация Самураев приняла свой актуальный вид, и именно ее широкомасштабная деятельность оформила и установила Мировое Государство в Утопии-модерн. Будучи вполне преднамеренным изобретением, орден возник в ходе схожих с земными социально-политических волнений и осложнений, став последним из целого ряда политических и религиозных экспериментов, восходящих к первому рассвету философского государственного искусства в Греции.

То поспешное отчаяние в специализации правительства, которое дало нашему бедному миру индивидуализм, демократический либерализм и анархизм, и то особое пренебрежение запасами энтузиазма и самопожертвования в людях, что является фундаментальной слабостью экономики, не проявлены в истории утопической мысли – она вся пронизана признанием того факта, что своекорыстие составляет не более от человеческой жизни, чем утоление голода; что оно, вне сомнений, является существенной частью нашего бытия, и что при неблагоприятных обстоятельствах может захлестнуть человека с головой и подчинить, точно голод. Но всякий здравомыслящий человек состоит из возможностей, выходящих за пределы неизбежных потребностей, способен к бескорыстному чувству, даже если оно сводится только к увлечению спортом, искусством как хобби или хорошо сделанной работой на производстве. В нашем мире теперь, как и в утопическом прошлом, безличная энергия человека уходит в религиозное волнение и работу, в патриотические усилия, в художественные увлечения, в игры и занятия чем-либо на любительском уровне, составляя огромную долю всего мирового фонда усилий. В Утопии-модерн действительно не будет совершенства; в Утопии тоже должны быть трения, конфликты и расточительство, но расточительства будет неизмеримо меньше, чем в нашем мире. И координация действий, которую будет измерять этот относительно меньший отход, будет достигнутой целью, ради которой изначально и была придумана концепция ордена.

Разумеется, орден Самураев возник сначала в качестве революционной организации во время столкновения между различными политическими силами и системами. Думаю, целью он ставил достижение какого-либо утопического идеала. Сначала он, вероятно, посвящал себя научным исследованиям и рассуждениям, выработке плана кампании, но на известной ступени развития стал более воинственным, подчинил себе другие ранее существовавшие организации и сам сделался как бы синтезом всемирного государства. Следы прежней воинственности должны оставаться и теперь, и ныне он должен быть способным к борьбе не с какими-либо врагами, но с общечеловеческими слабостями – неодушевленными силами, разлагающими человека.

– Кое-что в этом духе наклевывалось и в нашем мире, – сказал я своему двойнику, – как раз перед тем, как я перенесся в Утопию. До меня даже дошли сведения о так называемой Новой Республике, которая в сущности являлась революционной организацией,