Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

Утопии царит полнейшая свобода, люди одеваются так, как хотят. Люди без вкуса, неразвитые и недалекие, будут поступать так, как поступают на земле дураки и тупицы. Не все в Утопии будут верны мягким тонам, гармонии и прекрасному. Порой, гуляя по Люцерну, мимо меня вдруг мелькнет вышитое золотом платье, искусно подобранные бантами и пряжками рукава или взбитые волосы – и напомнит мне о Земле. Но в Утопии эти проявления безумия редки и пропадают почти незамеченными на общем изящном фоне.

По всей вероятности, наблюдательная жизнь, которую я буду вести в Утопии, придаст мне вдумчивый, серьезный вид; мимо меня проходят различные типы жителей Утопии, я вижу веселые и бодрые лица, вижу грустные, приветливые и гордые. Вот идут навстречу мужчины – и я думаю: «А что, если подойти и заговорить о чем-нибудь?». Многие из тех, что наиболее любопытны мне, стоит отметить, носят ту же одежду, что и человек, говоривший с нами в Вассене. И что же это – костюм некоего ордена?..

Следом увижу я девушек с серьезными лицами, девушек того расцветающего возраста, когда манеры их становятся обманчиво мудры, и ко мне вернется старый обман моей юности – «Здравствуйте! Не могли бы мы с вами немного поговорить вместе?»… Ну нет, о таком не стоит и думать! Мимо меня быстро проходят женщины с открытыми, добрыми лицами, но на них не задержу я внимание… И наконец, она, высокая леди с таким яростно прекрасным лицом, что всякое желание кажется оскорблением. Мысль в ее глазах увлекает меня без меры – что там, за этим высоким лбом, какие страсти кипят, что за планы рождаются? Я никогда не узнаю о том – просто не решусь сдвинуться с места; пригвожденный ее кристаллически-осознанным взглядом, я тушуюсь и отвожу глаза…

Часто, настолько часто, насколько это возможно, я сижу в оконечности старинного моста Капельбрюкке и слежу за прохожими, чувствуя себя все время неудовлетворенным, одиноким и недовольным. К этому периоду жизни в Утопии я отношусь как к затянувшейся паузе, увы, неизбежной. Мне ясно, что все, что происходит со мной, теперь не занимает меня, что я жду с тревогой и нетерпением той минуты, когда я познакомлюсь с тем жителем Утопии, который представляется моим двойником. Первая моя мысль была о чем-то гротескном – чем-то в духе Алисы в кэрролловском зазеркалье. Но теперь понимаю: мое второе утопическое «я» будет не так-то похоже на зеркальное отражение. Его воспитание и ум будут сильно отличаться от моих – но между нами проляжет странная связь сущностного тождества, симпатии, понимания. Я нахожу, что эта встреча внезапно приобретает преобладающее значение в моем уме, а интерес к деталям сходит на нет. То, что я пришел в Утопию, сейчас не столь важно; тем важнее то, что я пришел, чтобы встретиться с самим собой.

Я часами пытаюсь представить встречу, придумываю диалоги. Я иду один в Бюро, чтобы узнать, не поступили ли какие-нибудь новости из Парижа, но мне говорят – подождите еще двадцать четыре часа. Я абсолютно перестаю интересоваться чем-либо еще, кроме как в той мере, в какой это ведет к общению с этим существом… должно быть, одновременно – таким запредельно далеким и неизбывно близким.

§ 4

Погруженный в такие мысли, я, конечно, мало обращаю внимания на окружающее, и на долю ботаника выпадет заметить странное явление – сравнительное отсутствие животных в Утопии. Он скажет это таким тоном, в котором ясно можно будет уловить недовольство этим миром.

Он страшный любитель собак, этот ботаник, а их здесь нигде нет. Мы также не видали лошадей – только одного или двух мулов в первый день нашего приезда. Кажется, в Утопии нет и кошек. Некоторую странность ощущаю и я на первых порах, но затем догадываюсь, что в Утопии дома, подвалы и трубы устроены таким образом, что существование крыс, мышей и других паразитов станет невозможно, поэтому кошки и собаки исчезли, также выродились и другие породы домашних животных, в силу того, что в них перестали нуждаться. Я отвечаю, как умею, на надоедливые замечания ботаника по этому поводу – пытаюсь объяснить, что в мировом развитии неизбежна фаза, когда во всем мире будут предприняты систематические попытки навсегда уничтожить большое количество заразных и контагиозных болезней, и что это повлечет, хотя бы на время, жесткое подавление свободного передвижения животных. По правде говоря, меня этот вопрос совсем не интересует, и весьма возможно, что от краткости моих объяснений страдает их ясность.

Ботанику также приходит в голову мысль о том, куда исчезли в Утопии-модерн больные, а так как его воображение лишено даже и размагниченного компаса, он не может представить себе причин, по которым жители Утопии так здоровы. Он плохо слушает мои объяснения и все думает «о преданном друге», старой собаке, которая, по его мнению, не распространяет ни блох, ни грязи и обладает «чудными карими глазами», в коих больше ума, чем в человеческих, и которая понимает решительно все, что ей скажут. Я представляю себе ботаника, ласкающего худой бледной рукой шелковистую голову умной собаки, которая, облизываясь, смотрит ему в рот и выражает этим несказанную преданность…

Не примите меня за беспросветного злобного и холодного человека! Даже терпеливые и дружелюбные доводы в пользу Утопии и ее обитателей не проходят через барьеры принятия моего друга. Он только несогласно качает головой и спокойно возражает мне:

– Я не люблю и не буду любить вашу Утопию, если в ней нет собак.

Это замечание навело меня на не совсем лестные для ботаника мысли. По правде говоря, я не враг собак, но я в тысячу раз более расположен к человеку, чем к животному, и я думаю, ему не понять, что жизнь, проведенная в очаровательной компании многочисленных болонок и кошечек, не стоит многого… Я опять начинаю сравнивать себя с ним. Громадная разница заключается в нашем воображении, и я никак не могу догадаться, что это – врожденное или привито воспитанием, и кто из нас более подходит к общечеловеческому типу. Мне кажется, что я не страдаю недостатком воображения, но я все понимаю и вижу в том свете, в котором оно действительно имеет место быть. Между тем ботаник верит самым неправдоподобным и деланым вещам – например, убежден, что лошадь красива, что собаки – верные и преданные друзья и что некоторые женщины – безгрешные создания. Он думает, что так всегда и бывает, никогда не вырвется у него еретического отзыва о лошади, собаке и женщинах. То же – с его ботаникой. Он хочет всех заставить верить в мистическое совершенство растительного мира – все растения, по его мнению, пахнут великолепно, и когда я называю лук и чеснок, он упорно отрицает их скверную вонь. Вселенная со своими непостижимыми чудесами совершенно не интересует этого поклонника природы. Но я знаю, и меня бесит, что не все знают, что лошадь в одном отношении красива, а в другом – безобразна, что все имеет обратную сторону, от чего, пожалуй, только выигрывает. Когда люди говорят об уродствах и непотребствах животных, то мне приходят в голову или их грациозные движения, или другие моменты, когда невольно ценишь их существование. Действительно, нет никакой красоты, кроме той преходящей вещи, которая является нам от часу час; вся красота на самом деле является красотой выражения, она подлинно кинетична и мгновенна. Это справедливо даже в отношении триумфов Греции на поприще эстетики. Греческий храм, например, представляет собой простой амбар с красиво отделанным фасадом, который под определенным углом зрения и при особенном освещении выражает великую спокойную красоту.

Все это к чему? Я искренне считаю, что все красивые вещи являются производными от определенных моментов и аспектов – то есть того, что я ценю больше, чем конечный продукт.

Нет совершенства, нет непреходящего сокровища. Умильная привязанность этой домашней собаки, говорю я, или любое другое чувственное или воображаемое наслаждение, несомненно, хорошо – но от него можно отказаться, если оно несовместимо с каким-то другим, более широким благом. Не выйдет, увы, сосредоточить все хорошие вещи вместе. Все правильные решения, все мудрые действия, безусловно, являются здравым суждением и мужественным отказом от такой несовместимости. Если я не могу вообразить мысли и чувства в мозгу собаки, которых там быть