Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

§ 2

Фабрика, на которой мы работаем, представляет собой нечто совершенно отличное от того, что мы, земные жители, повадились подразумевать под этим словом. Мы занимаемся изготовлением небольших деревянных игрушек – медведей, лошадок, пастушков – для детей Утопии. Грубую отделку проводят машины, а затем игрушка препоручается на доработку в руки пусть неискусных, но весьма заинтересованных своей работой людей. В сущности, это преинтересное дело! Игрушки в законченном виде намного изящнее простой автоматической штамповки.

Мы, резчики – похоже, это одна из самых ничтожных профессий, которой занимаются люди, ничего не стоящие, не знающие, иначе говоря, черная кость Утопии, – работаем все вместе в длинном ангаре. За день у нас бывает несколько смен, за смену каждый из нас должен закончить несколько игрушек. Наш главный цеховик – спокойный голубоглазый человечек с веселым лицом. Он обычно носит светло-голубой костюм (потом мы узнали, что почти все художники в Утопии чтут этот цвет – своего рода добровольная униформа); когда он ходит по ангару, принимая результат наших трудов, порой останавливаясь, чтобы улыбнуться какому-нибудь особо курьезному зверю, оценивая художественность отделки, невольно вспоминается школа искусств и тамошние учителя. Иногда он сам режет вместе с нами или набрасывает новый рисунок для очередной модели.

Через некоторое время после моего принятия я наловчился довольно искусно вырезать маленьких пони. Впрочем, наша задача не исчерпывалась изображением одних только зверей – мы заготовляли множество карикатурных статуэток, изображающих выдающихся деятелей Утопии. На эти статуэтки хозяин наш обращает большое внимание и часто исправляет их.

Лето в самом разгаре, и наш ангар открыт с обеих сторон. С одной возвышается высокая крутая гора, зеленые деревья, зеленые лужайки тонут в мареве. С другой – жужжит высокая труба машины и работает водяной спуск, по которому спускаются к машине бревна. Мы не видим бассейна, но слышим, как с треском падают в него раз за разом распиленные древесные чушки. Временами до нас доносится сильный смолистый запах. Иногда заходит облаченный в серый комбинезон оператор станка, неся полную корзину сырых необработанных кусков дерева; их он высыпает перед нами на стол. Тогда мы выбираем любой и начинаем вырезывать по своему вкусу.

Когда только я вспоминаю про Утопию, всегда чувствую этот трудноуловимый, мягко колеблющийся в воздухе смолистый запах; если я в лесу и обоняю запах сосны – я всегда вспоминаю ангар, стоявший на берегу синеватого озера, и высокую крутую гору, на которой, чередуясь с зелеными лужайками, росли зеленые деревья.

Конец второй и последней смены наступает в полдень. Мы укладываем инструменты и возвращаемся домой. Мы будем идти нашей дорогой вдоль красивого озера со странным чувством удовлетворения, вызванного простой низкооплачиваемой работой. Конечно, нас еще будет, по всей вероятности, смущать мысль о личных номерах, благодаря которым мы столь легкомысленно впутались в пренеприятную историю. Но никто из нас, рабочих, не будет идти усталый, понурив голову, с тяжелой мыслью о тяжелой судьбе. Мы не будем ощущать того тревожного, неудовлетворенного настроения, которое так часто испытывает рабочий на Земле и которое наводит его на нелепые азартные игры, пьянство, грубые и грешные поступки.

§ 3

Я должен противопоставить свою позицию предубеждениям относительно утопического визита. Я всегда представлял себя находящимся вне общей государственной машины – так сказать, человеком в предбаннике для посетителей, получающим новости мирового порядка в серии всеобъемлющих перспективных видов. Но эта утопия, несмотря на все стремительные порывы обобщения, которые я изо всех сил стараюсь поддерживать, поглощает меня. Я ловлю себя на том, что хожу между работой и комнатой, в которой сплю, и местом, где обедаю, точно так же, как я ходил туда-сюда в том реальном мире, в который попал сорок пять лет назад. Я нахожу вокруг себя горы и горизонты, что ограничивают мой взгляд, учреждения, которые также исчезают без объяснения, за пределом зрения, и великую сложность вещей, которых я не понимаю и о которых, по правде говоря, не могу сформулировать ничего внятного или хотя бы курьезного. Люди очень нерепрезентативные, люди такие же случайные, как и земляне в моем мире, вступают с нами в короткие социальные реакции, и маленькие нити частного и непосредственного интереса быстро сплетаются в сгущающуюся серую пелену, закрывающую общий вид. Жадность до всестороннего познания, бившаяся во мне по прибытии, затухает, и я обнаруживаю, что интересуюсь текстурой дерева, с которым работаю, птицами среди ветвей деревьев, мелкими, не относящимися к делу вещами, лишь время от времени возвращаясь к тому настроению, которое делает всю Утопию мозаикой, требующей выцеживать из частного общее.

Мы тратим наш первый излишек утопических денег на реорганизацию нашего гардероба в более утопическом стиле; мы развиваем знакомство с некоторыми из наших коллег по работе и с теми, кто делит наш стол в гостинице. Знакомства вскоре переходят в дружбу. Мировая Утопия, говорю я им, ошеломляет меня, при мысли о деталях кажется мне слишком большой! Вопрос о правительстве, о его идеях, о расе и о более широком будущем висит, как небесный свод, над всеми повседневными делами – да, важными, но очень уж узконаправленными. Но эти люди, что окружают меня, простые работяги, видят все в другом свете, и им не понять моих забот. Даже самые мелкие обыденные случаи в ежедневной жизни они оценивают совсем в ином смысле – им здесь многое очевидно и привычно без дальнейшей нужды в дознании. И я все ищу, кого же потолковее да полюбознательнее подобрать в собеседники; одиночество, которое я временами ощущаю, усугубляется еще более из-за того успеха, которым пользуется в здешнем обществе мой спутник-ботаник.

В настоящую минуту он оживленно беседует с двумя женщинами, которые повадились сидеть за столиком рядом с нашим. Они одеты в широкие цветные платья из мягкой ткани, какие обыкновенно носят молодые женщины в Утопии. Обе они брюнетки, и в их облачениях преобладают янтарный и красный цвета. Выражение их лиц простовато, они производят на меня впечатление недообразованных особ. Не по душе мне и какое-то перезрелое кокетство, которое сквозит в каждом их движении. Но на Земле, конечно, они считались бы одними из самых изящных. Ботаник, очевидно, стоит на земной точке зрения, и разговор принимает все более оживленный характер. Тут я опять погружаюсь в размышления.

Общее впечатление, производимое жителями Утопии – это сила и здоровье во всех их проявлениях, укрепленные самодисциплиной. Здесь редко встретишь толстых людей, лысых, согбенных или седых. Люди, которые на Земле были бы тучными или сгорбленными и явно состарившимися, здесь в хорошем состоянии, и вследствие этого все действие толпы живее и бодрее, чем на Земле. Платья разнообразно-изящны; образы женщин более всего напоминают итальянский пятнадцатый век – изобилие мягких и красивых тканей, одежда, даже и у самых бедных, прекрасно сидит. Их волосы очень просто, но тщательно и красиво уложены, и, кроме как в очень солнечную погоду, они не носят ни шляп, ни чепчиков.

Женщины в Утопии, к какому бы сословию они ни принадлежали, грациозны и держат себя со спокойным достоинством, благодаря коему страшно выделялись бы из европейских красавиц, увитых кружевами, перьями, увешанных стальными пряжками и «отделками» – так, что при взгляде на них невольно приходит мысль о троглодите, ворвавшемся в музей. Здесь, несомненно, в ходу более свободные представления о цветах тканей, чем в земной Европе в наши дни – но, по крайней мере, женский костюм здесь более сдержанный и практичный – и (в соответствии с раскрытием вопроса в предыдущей главе) менее отличается от мужского.

Мальчики и девочки одеты почти что одинаково: коричневые кожаные башмаки, затем вязаные панталоны и широкая блуза без кушака. Множество женщин носят такой же костюм; мы постоянно встречаться с ними в таком месте, как Люцерн, куда они возвращаются после горных экскурсий. Старики часто носят длинные халаты, но в большинстве случаев мужчины носят такой же костюм, как и дети. Несомненно, для дождливой погоды существуют плащи с капюшонами, высокие сапоги и меховое платье, но сейчас – не их время и не их место.

Конечно, наблюдения мои касаются большинства, но в сущности, так как в