Миссия в Сараево - Алим Онербекович Тыналин

Образец письма австрийского офицера я спрятал в тайнике под полом, там уже лежали мое оружие и другие компрометирующие бумаги. Надо будет потом вернуть Артамонову.

Я разделся, лег на кровать, но сон не шел. В голове прокручивалась завтрашняя встреча с Дмитриевичем.

Нужно продумать каждое слово, каждую реакцию. Малейшая фальшь, и полковник почувствует обман. Он не из тех, кто прощает предательство.

За окном пропел первый петух. Рассвет был близко. Я так и не сомкнул глаз.

* * *

Дом Дмитриевича на тихой улице в центре Белграда выглядел как обычная резиденция состоятельного офицера в отставке. Двухэтажное здание с балконом, увитым виноградом, выкрашен в серый цвет. Ничто не выдавало, что здесь находится один из центров Черной руки, организации, чья сеть опутала весь Балканский полуостров.

Я подошел к двери ровно в три часа дня. Денщик, тот самый хмурый детина со сплюснутым носом и маленькими глазками, впустил меня без слов и провел по знакомому коридору. Паркет скрипел под нашими шагами. В кабинете пахло табаком и старыми книгами.

Дмитриевич сидел за массивным дубовым столом, заваленным бумагами и картами. На нем был расстегнутый китель без знаков различия, седые волосы аккуратно зачесаны назад. Лицо полковника оставалось непроницаемым, ни тени эмоций, только внимательный, оценивающий взгляд.

У стены, скрестив руки за спиной, стоял майор Танкович. Его присутствие меня не удивило, Танкович отвечал за подготовку боевиков, он должен слышать мой доклад. Майор смотрел на меня с плохо скрытым раздражением. Видимо, уже догадывался, что я скажу не то, что он хотел бы услышать.

— Садитесь, Соколов, — Дмитриевич указал на стул перед столом.

Я сел, держа спину прямо. Письмо во внутреннем кармане казалось раскаленным железом, жгло через ткань пиджака. Но показывать его еще рано.

— Говорите, — коротко бросил Дмитриевич, откидываясь на спинку кресла.

— Да, господин полковник. — Я сделал паузу, собираясь с мыслями. — Я провел три дня в лагере, наблюдал за группой. Изучал каждого, смотрел, как они ведут себя, как готовятся. И должен доложить, есть серьезные опасения относительно их готовности.

Танкович дернулся, будто собираясь перебить, но Дмитриевич едва заметно поднял руку. Майор замолчал, только челюсти сжались крепче.

— Продолжайте, — сказал полковник.

Я наклонился вперед, положив руки на колени.

— Начну с Чубриловича. Он одержим идеей, горит желанием действовать. Но эта одержимость проблема. Он не контролирует эмоции, вспыхивает по любому поводу. Во время тренировок срывался на крик, когда что-то не получалось. Такой человек опасен не только для врага, но и для своих. В критический момент он может действовать импульсивно, не по плану.

— Чубрилович лучший стрелок в группе, — сухо заметил Танкович.

— Стрелять на полигоне и стрелять в человека разные вещи, — парировал я, не поворачивая головы к майору. — Особенно когда это непростая персона, окруженная охраной. Велько может дрогнуть. Или наоборот выстрелить раньше времени, не дожидаясь сигнала. Он непредсказуем.

Дмитриевич слушал молча, пальцы его правой руки медленно постукивали по столешнице. Я продолжил:

— Грабеж полная противоположность. Тихий, послушный, выполняет все приказы. Но в нем нет стержня. Он идет за другими, потому что не умеет отказывать. В лагере я видел, как он бледнел при каждом упоминании о крови, о жертвах. Это не боец, господин полковник. Это ведомый, который пойдет на операцию, потому что боится подвести товарищей. Но когда настанет момент действовать, он может просто замереть.

— Грабеж показал хорошие результаты в обращении с оружием, — снова вмешался Танкович. Голос его звучал напряженно. — Правда в последнее время он сильно болел и я отпустил его из лагеря. Он еще не возвращался.

— Показал, — согласился я. — На полигоне. Когда стреляешь в мишени, а не в живых людей. Когда никто не стреляет в ответ. Грабеж не выдержит настоящего боя.

Я сделал паузу, давая словам осесть. Дмитриевич продолжал смотреть на меня тем же непроницаемым взглядом. Невозможно было понять, верит он мне или нет.

— Попович, — продолжил я. — Он самый циничный из всех. Говорит правильные слова о свободе, о независимости Боснии, но я видел его глаза. Там пустота. Ему все равно. Он в этом деле ради азарта, ради приключения. Такие люди опасны, потому что у них нет внутренних тормозов. Попович не задумается об последствиях — ни для себя, ни для дела. Он играет в революцию, как в игру.

— Это чушь! — не выдержал Танкович, делая шаг вперед. — Полная чушь! Я тренирую их месяцами! Каждый день, по шесть часов! Они готовы, господин полковник! Они пройдут через огонь за идею! Попович поставил ему синяк под глазом, может поэтому они все стали непригодными?

Дмитриевич повернул голову к майору. Взгляд был холодным.

— Майор, молчите.

Танкович замер, побелевшими губами. Я видел, как вздулась жила на его виске, как сжались кулаки. Но он отступил на шаг назад, к стене.

Дмитриевич снова посмотрел на меня.

— Что вы предлагаете, Соколов?

— Отложить операцию, — я произнес это спокойно, глядя полковнику прямо в глаза. — Подготовить других людей. Более зрелых, более надежных. Люди, которых вы выбрали, они молоды, неопытны. Да, они горят желанием, но желания мало. Нужна холодная голова и твердая рука. А у этих мальчишек ни того, ни другого.

Долгое молчание. Слышно только тиканье напольных часов в углу кабинета да отдаленный шум улицы за окном.

— Соколов просто трус, — наконец произнес Танкович глухим голосом. — Сам боится, вот и проецирует страх на других. Он не верит в наше дело!

Я обернулся к нему.

— Я верю в дело, майор. Именно поэтому хочу, чтобы оно было сделано правильно. А не провалено из-за того, что исполнители не готовы.

— Довольно, — оборвал нас Дмитриевич. Он встал, подошел к окну, заложив руки за спину. Постоял так, глядя на улицу. Потом повернулся. — Ваши опасения услышаны, Соколов. Я подумаю над ними.

Это не было ни согласием, ни отказом. Дмитриевич не из тех, кто принимает решения сгоряча.

— Есть еще что-то? — спросил он.

Я медленно кивнул. Настал момент второго удара.

— Да, господин полковник. Кое-что более серьезное.

Я полез во внутренний карман пиджака, нащупал сложенное письмо. Вынул его, развернул, разгладил на колене. Затем встал и положил на стол перед Дмитриевичем.

Полковник взял письмо, поднес ближе к глазам. Читал долго, медленно. Лицо его оставалось каменным, но я заметил, как побелели костяшки пальцев, сжимающих бумагу.

Танкович сделал шаг вперед.

— Что там?

Дмитриевич протянул ему письмо, не отрывая взгляда от меня. Майор схватил бумагу, пробежал глазами по строчкам. Лицо его побледнело, губы приоткрылись.

— Это… это невозможно, — пробормотал он.