Рождение звезды 2 - Асаэ

Александр Семенов стоял спиной к этой суете, в узком проходе между декорациями. Он оперся лбом о прохладную, шершавую кирпичную стену. Его плечи тяжело вздымались, будто он только что вынырнул из пучины и не мог наглотаться воздуха. Все тело дрожало мелкой, неконтролируемой дрожью — не от страха, а от колоссальной затраты души, от катарсиса, который выжег его изнутри. В ушах все еще стоял оглушительный гул толпы, смешанный с эхом последних нот «Victory». Он чувствовал себя пустой, выскобленной скорлупой, из которого выпили все содержимое.

Вдруг на его плечо легла тяжелая, твердая ладонь. Он не обернулся — узнал по энергии, по самому прикосновению.

— Ну, Сашок, — прозвучал его надтреснутый, будто прокуренный, шепот Марка Бернеса. — Ты сегодня не пел. Ты... командовал парадом. Парадом наших душ.

Бернес не стал ничего добавлять. Он просто постоял так, его молчаливое присутствие было весомее любых слов. Потом хлопнул Сашу по плечу — коротко, по-мужски, с безмерной нежностью и уважением — и растворился в темноте.

Следом, как тень, возник Высоцкий. Он был бледен, глаза горели лихорадочным блеском.

— Вот это, понимаешь, работа... — просипел он, сжимая руку Саши так, что кости хрустнули. — Это не... Это... это на излом, на разрыв аорты. Черт возьми, Семенов. Я аж вспомнил, как пацаном дрался. Спасибо.

Он резко кивнул, словно сдерживая накатившуюся волну эмоций, и так же быстро скрылся, закуривая уже на ходу.

К нему подошла Евгения Святозарова. Она не сказала ни слова. Просто обняла его, прижалась мокрым от слез лицом к его груди и простояла так несколько бесконечных мгновений, слушая его бешеный сердечный ритм. Ее тепло стало первым островком реальности в море опустошения.

Но самой пронзительной была встреча с Муслимом Магомаевым. Могучий, всегда уверенный в себе певец подошел медленно, с почти благоговейным выражением на красивом лице. В его глазах стояли непрошеные слезы.

— Александр... — начал он и запнулся, с трудом подбирая слова. — Я... я всегда считал, что искусство — это о прекрасном. О полете. А сегодня... сегодня ты показал, что оно может быть о правде. Спасибо, что позволил мне быть частью этого.

В этот момент в закулисье, как броненосец, врезался взволнованный Абрам Фельдштейн.

— Сашенька! Гениально! Беспрецедентно! Де Голль... Брежнев... Все в шоке! Трансляцию на весь мир... — он замолк, увидев лицо Саши. Оно было абсолютно отрешенным, бледным, с глазами, смотрящими куда-то далеко, сквозь стены, сквозь время. Фельдштейн понял. Он сунул ему в руку стакан ледяной воды и отступил, переходя на шепот: — Ладно. Отдохни. Потом поговорим.

Но главное ждало его впереди. Когда он, наконец, нашел в себе силы выйти из своего укрытия, он увидел их. Они стояли полукругом — Бернес, Магомаев, Высоцкий, Хиль, Мулерман, Святозарова. Его оркестр. Его товарищи по оружию. Они не аплодировали. Они просто смотрели на него. И в их глазах — у мудрого Бернеса, восторженного Магомаева, язвительного Высоцкого — горел один и тот же огонь. Не просто признания. Не просто благодарности. Это был огонь совершенно иного уровня понимания. Они, мастера, титаны, видели теперь не вундеркинда, а равного. Художника, который сумел провести их через ад и рай и вывести к катарсису, которого они сами, возможно, никогда не достигали.

Этот безмолвный взгляд был самой высокой наградой из всех возможных.

Саша медленно прошел мимо них, касаясь плеча каждого — Бернеса, Высоцкого, Магомаева... Это был не жест благодарности, а скорее необходимость убедиться, что они настоящие, что он вернулся.

Он вышел на затемненную сцену. Внизу, на Марсовом поле, еще клубилось, светилось и гудело море людей, не желавшее расходиться. Где-то там были де Голль и Брежнев, репортеры и власть имущие.

Но он не видел их. Он смотрел поверх голов, в ночное небо Парижа, где таял дым от салюта.

Он чувствовал страшную, выворачивающую наизнанку усталость. Руки гудели. В висках стучало. Но сквозь эту физическую опустошенность пробивалось новое, незнакомое ему доселе чувство. Не гордость. Не триумф.

Чувство абсолютного, безраздельного покоя.

Он сделал это. Он не подвел. Не расплескал. Он достучался. До всех. До ветеранов в первых рядах. До своих товарищей за спиной. До тех, кого уже нет, чьи тени он видел на краю сцены.

Он облокотился на холодный стальной каркас, позволив тишине и прохладе омыть его раскаленную душу.

Внизу кричали его имя. Но он уже не слышал. Он слушал тишину внутри себя. И в ней звучал отзвук той самой, единственной, нужной ноты.

Возвращение к реальности

Самолет Ил-18 с гулом коснулся бетонной полосы Шереметьево. За иллюминатором поплыли знакомые, строгие очертания аэропорта, выцветшие под ярким, но каким-то безразличным майским солнцем.