Темный охотник #11 - Андрей Розальев

Голицын вздохнул. На большом экране позади операторов, показывающем то, что в данную секунду идёт в эфир, я заметил, как он одними губами беззвучно прошептал что-то про явно нецензурное.

Но лицо при этом сохранило нейтральное выражение, ни один мускул не дрогнул. Ему бы в покер играть!

— Ты судишь нас по себе, Мусасимару, и в этом твоя ошибка. Япония следует идеологии кокутай — «вся страна под одной крышей». А Россия всегда была многонациональной страной! Да, большинство — славяне. Но в Российской Империи живут сто миллионов человек, в чьих жилах нет ни капли славянской крови! Татары, якуты, казахи, буряты… — он чуть повернулся в нашу сторону. — Посмотри на мою делегацию. Рядом со мной сидит принцесса иного мира, вообще другой расы. На Урале живут гномы. Мы рады всем, Мусасимару.

Он говорил это с такой спокойной уверенностью, что даже Ватанабэ, кажется, перестал дышать.

— Пятьдесят миллионов? Да хоть сто! Места хватит. Если бы они приехали с миром, строили города и чтили наши законы — мы бы приняли их, как своих. И они жили бы, сохраняя свой язык и культуру, как другие народы. Но ты — лишил их этого. Ты заставляешь их умирать за то, что они могли получить мирно.

Голицын сделал небольшую паузу, подождал, пока синхронист на экране прямого эфира закончит перевод.

— Я предлагаю альтернативу, — продолжил он. — Мы возвращаемся к точке «минус два месяца». Ты выводишь войска, а всё, что произошло мы считаем досадным недоразумением из-за культурных отличий.

— И что дальше? — прищурился Мусасимару.

— А дальше мы садимся за стол переговоров. Мирных переговоров. Я готов дать тебе ещё месяц на вывод контингента. Тридцать дней. Спокойно, организованно, без потерь. После этого мы подпишем новый договор. О совместном освоении, о переселении, о гражданстве. Создадим союз двух великих империй, какого ещё не было в мире.

Голицын говорил медленно, весомо, впечатывая каждое слово.

— Ты получаешь землю для своих людей. Ведь в этом твоя цель, в заботе о нации, как подобает потомку Аматэрасу? Это достойная цель, и за неё необязательно погибать миллионам. Заметь, миллионам сильнейших, чья цель — защита всего человечества от внешних угроз!

Мусасимару молчал. Долго. Он смотрел на Голицына совершенно нечитаемым взглядом, а я не рискнул «прочитать» его в этот момент — ведь даже намёк на вторжение может повлиять на исход переговоров.

Наконец он медленно покачал головой.

— Красиво, Дмитрий. Правда красиво. Как вы, русские, говорите… — он на секунду задумался, явно вспоминая. — «Мягкая постель, да твёрдо спать». Твой «мирный договор» — это мина замедленного действия, Дмитрий. Допустим, приедут десять, двадцать миллионов. Построят города. А что будет через полвека, когда их дети захотят жить по своим законам? Когда они потребуют автономии, а потом и независимости? Твои потомки назовут это сепаратизмом и бросят на усмирение армию. Я изучал историю твоей Империи, это не моя выдумка, такое бывало и не раз. Рано или поздно война всё равно вспыхнет, но уже внутри твоих границ. Вспомни историю Ирландии, историю Балкан: разделённый народ — это пороховая бочка. Я не хочу, чтобы мои потомки гибли в гражданской войне на чужбине. Лучше сейчас, одним ударом, провести черту. Пусть это будет наша боль и наша ответственность, а не подарок в виде кровавого наследства нашим детям.

Он чуть подался вперёд, нависнув всей своей массой над Голицыным.

— Японии нужна земля, и хотите вы или нет, а вам придётся потесниться. Я соберу восемь углов мира под одной крышей, на то воля небес. Это дело всей моей жизни, и будь у меня хоть ещё год — я не предам интересов нации!

Голицын слушал его с каменным лицом.

— Значит, нет? — тихо спросил он. — Ты готов положить жизни миллионов своих людей?

— Самурай, просыпаясь утром и мысленно представляя все варианты, как он может погибнуть в течение дня, освобождается от страха, — Мусасимару проговорил это, как терпеливый учитель нерадивому ученику. — Нет большей чести, чем погибнуть за свой народ, чтобы понимать это, даже необязательно быть японцем.

— Когда нет альтернативы — безусловно, — кивнул Голицын. — Но жертва не должна быть напрасной. Ты уверен, что твои люди готовы на самоубийство ради твоих амбиций? Я знаю, что это не так.

Мусасимару усмехнулся, такой кривой самодовольной усмешкой. Ни дать ни взять — морда просит кирпича.

— Япония едина, Дмитрий. Но я не глух.

Его голос вдруг изменился. Стал мягче. Тон мудрого отца, журящего неразумных детей.

— Я знаю, что есть те, кто сомневается. Есть голоса «против». Я слышу их, и допускаю, что в чём-то они могут быть правы. Будь моя воля — я бы поговорил с каждым из них лично. Ведь если соберутся трое, то получится ум Мондзю.

— Время ещё есть, Мусасимару, — напомнил Голицын. — Но оно уходит.

Он повернулся к направленной на него камере.

— Народ Японии, видят небеса, я сделал всё, что мог. Когда через два дня начнётся настоящая война — не говорите, что я не пытался её предотвратить.

ㅤ

Я откинулся на спинку кресла.

Всё.

Разговор окончен. То, ради чего мы летели сюда — всё впустую.

Эх, подвесить бы Мусасимару за яйца. Вот прямо здесь, в студии, в прямом эфире. И не пришлось бы его уговаривать. Фирсов не даст соврать, он знаком с японским гостеприимством. Никто и никогда за «поговорить» полстраны не возвращал.

Но ведь не поймут японцы такого милосердия. Начнут про «русских варваров» кричать. Ещё Мусасимару мучеником сделают, тогда совсем хана.

Да и ультиматум этот… Время переговоров, мать его…

Вот только перед нами не политик, с которым можно договориться. Перед нами фанатик, по недомыслию своему считающий себя визионером. Человек, который уверовал в свою божественную миссию настолько, что никакая логика, никакая экономика, никакие жертвы его не остановят.

Он искренне верит, что спасает Японию. И ради этого «спасения» готов утопить её в крови.

Ватанабэ с Хасэгавой сияли, как начищенные чайники. Ямамото сидел, опустив глаза. Мои девочки, сохраняя бесстрастные лица, внутренне кипели от негодования.

А я смотрел на Мусасимару и чувствовал, как внутри закипает тьма. Вязкая, соблазнительная.

Я не могу подвесить его за яйца. Но всего одно моё слово…

Да, он