Рассвет русского царства. Книга 2 - Тимофей Грехов

не был. Понимал, что мне, чужаку без роду и племени, здесь каждый второй плюнуть в спину готов. А с Бледным-младшим, племянником Шуйского, разговор будет совсем иной.

— Подмастерье, говоришь? — я потёр подбородок. — Ну что ж, княжич, работа грязная будет. Понимаешь на что идёшь? — нагнал я на него жути.

— Крови не боюсь, дерьма тоже. Говори, что надо. — Он сделал паузу, и с надеждой посмотрел. — Ты же меня дерьмо не будешь просить вынести? А?

— Нет, конечно, — ответил я. — Уголь сегодня будем нажигать сами из берёзы.

— Так из печки…

— Нет, Слав, — отрицательно покачал я головой. — Сами делать будем. К тому же он свежий нужен.

— Уголь? — возникла на пороге Анна Тимофеевна. — Я вчера что-то слышала от мужа нечто подобное, но подумала, что он просто шутит. — Она наклонила голову. — Зачем тебе уголь, Митрий?

— Здравия тебе, Анна Тимофеевна, — поклонился я, прежде чем ответить. — Отраву выводить. Уголь, — он как сухая трапка. Только очень жадная. Впитывает в себя всю дрянь, что в животе скопилась, и выносит наружу.

Я посмотрел на Ярослава.

— В малой трапезной есть очаг?

— Есть, — кивнул тот. — Там сейчас пусто, поваров разогнали.

— Тащи туда берёзовые поленья. Сухие, без коры. А я пока почищу очаг от старого пепла.

Через полчаса малая трапезная, примыкающая к покоям княгини, напоминала адскую кухню. Ярослав, скинув богатый кафтан и оставшись в одной рубахе, ворочал в очаге поленья.

— Давай, давай, — подгонял я его, следя за процессом. — Нам не зола нужна, а угли. Красные, жаркие.

Пока мы занимались углями, Анна Тимофеевна, чтобы не пропадать огню, готовила куриный бульон с мелко начищенными овощами.

Когда дрова прогорели до состояния малинового свечения, я произнёс.

— Выгребай!

Ярослав железной кочергой выкатил дышащие жаром куски дерева на каменный пол. И я тут же, не давая им истлеть в пепел, накрыл их большим медным тазом, перекрывая доступ воздуха.

— Ждём, — сказал я.

— И всё? — удивился Ярослав.

— Нет. Теперь самое весёлое, — ответил я, закидывая в топку несколько поленьев, чтобы Шуйская могла спокойно доготовить еду.

Когда угли остыли под тазом, став чёрными, пористыми и лёгкими, мы вышли на улицу и начали их толочь. Ступки достаточно большой не нашлось, пришлось использовать тяжёлый пестик и чугунный котелок.

Чёрная пыль летела во все стороны… была мысль сказать своему «подмастерью» этим заниматься, но решил, что это будет слишком.

Вскоре я вернулся в покои. Утром я проверял её состояние, но каких-то улучшений я не наблюдал. Её тело было сильно ослаблено. И к прочищению мы ещё даже не приступали.

— Мария Борисовна, как твоё самочувствие?

— А это кто с тобой? — спросила она, глядя на Ярослава.

— Эм… — посмотрел я на друга. Он должен был сам представиться, а не я его.

— Великая княгиня, я княжич Бледный Ярослав Андреевич. Послан твоим мужем, Великим князем Иваном Васильевичем, в помощь Митрию Григорьевичу.

— Бледный… Твой род ведёт род от Рюриковичей, так?

— Истинно так, — кивнул Ярослав.

— Родич значит, — она улыбнулась. — Ну, раз родич, то и зови меня Марией, когда мы одни. Сейчас, — провела она ладонью по одеялу, которым была укрыта, — меня Великой никак нельзя назвать.

— Это для меня большая честь, Мария. Тогда и ко мне прошу обращаться просто Слава.

Пока они общались, я развёл угольный порошок в воде. Получилась густая, чёрная, маслянистая на вид жижа. Выглядело это отвратительно. Пахло мокрой золой и костром.

— Что это? — смотря с отвращением на эту субстанцию спросила она.

— Твое спасение, государыня, — ответил я. — Нужно выпить всё до дна.

Анна приподняла княгиню, поддерживая её под спину. Я поднёс кружку к губам Марии Борисовны.

— Пей.

— Ну, Митрий… — без злобы, но с укором посмотрела на меня Мария Борисовна. — Если это не поможет…

— Поможет, — перебил я, и она, тяжело вздохнув, начала пить.

Сделав первый глоток она поперхнулась. Чёрная струйка потекла по подбородку, пачкая белоснежную сорочку.

— Гадость… — прохрипела она. — Песок…

— Надо выпить всё, — участливо сказал я.

Она зажмурилась и начала глотать. Глоток, ещё глоток. Её лицо исказилось гримасой отвращения, но она допила всё.

— Молодец, — выдохнул я, забирая пустую кружку. — А теперь — белки.

Я подал ей миску со взбитыми сырыми белками в молоке. Это пошло легче, но ненадолго.

Минут через десять началось то, о чём я предупреждал.

Мария Борисовна вдруг побелела, её глаза расширились. Она судорожно схватилась за грудь.

— Таз! — крикнул я. Холопка, предупреждённая, что вскоре должно произойти, подставила медную лохань.

Княгиню вывернуло наизнанку. Чёрная жижа вперемешку со слизью и желчью хлынула горлом. Звуки были неприятные, и вскоре её сотрясли мучительные спазмы.

Через двадцать минут всё повторилось. Мы вливали в неё воду. Её рвало. Потом снова уголь. Снова рвота. Снова белки.

Это продолжалось почти два часа. В комнате стоял кислый запах, несмотря на открытые окна. Мария Борисовна уже не могла говорить, она лишь тихо стонала, повисая на руках Анны Тимофеевны, как тряпичная кукла. Её кожа стала холодной и липкой, пульс частил так, что я едва мог его сосчитать.

Когда всё закончилось, она без сил рухнула на подушки.

— Пока всё, — сказал я. — Примерно через полчаса тебя напоят бульоном и надо будет поспать.

Мария Борисовна без сил еле-еле обозначила кивок, после чего закрыла глаза.

Я даже не думал, что этот процесс так на меня подействует. Всё-таки сознание у меня не шестнадцатилетнего юнца, а взрослого мужчины. Тем не менее я чувствовал, как у меня дрожат колени.

Я и Ярослав вышли из покоев, давая холопкам переодеть Марию Борисовну и снова сменить постельное белье.

— Ну ты и зверь, Митрий, — тихо сказал Ярослав. — Я видел, как людей пытают. Но чтобы так… лечили…

— Яд лаской не выманишь, — ответил я. И ухмыльнувшись добавил. — Вижу, ты уже забыл о тех днях, когда я тебе ногу вправлял. Тогда ты кричал погромче…

— То я, — перебил меня слава. — А то женщина.

С этим было не поспорить…

Ночь была долгой. Я почти не сомкнул глаз. Каждые полчаса она просыпалась от боли в животе, стонала, и у меня не было никаких средств, чтобы хоть как-то облегчить её состояние.

Было тяжело смотреть на боль и страдание этой девушки. А к утру Марию Борисовну начало трясти. Озноб бил такой, что зубы стучали.

— Холодно… — бредила она. — Мама, холодно… Ваня, где ты?

— Жар поднимается, — констатировал я, трогая её лоб.

— Это плохо? — спросила Анна испуганно.

— Ничего хорошего, — ответил я, при этом осознавая, что организм понял, что в него вторглись, и начал драться. Это было хорошо. Значит, силы есть.

Я развёл уксус в воде и объяснил Анне, чтоб