Собиратель воды - Игорь Зыгин

руку к тому, что нельзя объять разумом, и создаём инструмент — продолжение наших чувств, усилитель нашего восприятия. Инструмент становится мостом между ограниченным умом человека и безграничным хаосом природы.

Мы верим: что можно измерить, то можно познать. Что можно познать, то можно предсказать. Что можно предсказать, то можно контролировать.

Линейка превращает абстрактное "далеко" или "близко" в конкретные расстояния, извлекая из непостижимого пространства число, которым можно оперировать. Весы помогают сравнить человека и кучу песка по их сухой, изолированной характеристике, массе. Термометр сводит ощущение "горячо" или "холодно" к цифре, которую можно записать и передать другому. Барометр переводит невкидимое давление воздуха в движение стрелки, делая понятным то, что нельзя потрогать руками.

Так возникает иллюзия власти над миром — через градуированную шкалу, через тонкую стрелку, уверенно указывающую направление. Циркуль очерчивает границы понимания. Линейка вносит порядок в бесформенное. Компас превращает беспредельность в карту.

Но у каждого инструмента есть свой предел. Есть точка, за которой шкала обрывается, формула перестаёт работать, стрелка начинает дрожать, не зная, куда указывать. Астролябия бессильна в пасмурную ночь. Солнечные часы молчат без солнца. Даже самая длинная линейка не измерит бесконечность.

Этот предел — не просто техническое ограничение. Это граница между тем, что скудный разум человека в состоянии объять прямо сейчас, и остальным миром, который остается таким же реальным, каким был, но просто человеку он не подвластен. Как не подвластны книги обезьянам. Как не доступен язык математики младенцу. Как непостижима музыка для глухого от рождения.

Мы создаем свои инструменты по образу и подобию наших ограничений. Линейка не может измерить то, что мы не способны представить как протяженность. Весы не могут измерять планеты и молекулы. Не из-за размера, а из-за самой концепции огромных и малых величин, которые слишком сильно отличаются от того, что мы видим каждый день. Мы думаем, что расширяем границы познания, но часто лишь укрепляем стены своей темницы, принимая удобные измерения за истину.

Именно стоя на этой границе, встречаясь с неизмеримым человек встречается с истинным выбором: отказаться от пути, признав поражение разума, или шагнуть дальше — уже без инструмента, с пустыми руками, в холодную тьму неизвестного.

Прямо сейчас Назир понимал это как никогда прежде, потому что его прибор упёрся в ограничение. Сидя на плоском камне возле ручья, он смотрел, как стрелка компаса упрямо показывает на оазис. Его пересохшее горло снова сжалось — эта реакция тела на опасность стала привычной за месяцы в пустыне. Назир ощутил, как рубаха липнет к спине от пота, а мозоли на ладонях жжет от напряжения. Душа его медленно падала в бездну отчаяния, потому что он осознал простую истину: стрелка больше не покажет никуда, кроме этого места, пока здесь есть этот гигантский источник, сигнал которого заглушает всё остальное.

"К чему все эти возвышенные размышления?" — одернул себя Назир с внезапной злостью. "Красивые слова не дадут воды. Если компас не работает — значит, нужно его починить или найти другой способ. Меня не интересуют границы познания. Меня интересует, как не дать людям умереть от жажды."

В пустыне время съёживается. День равен неделе, минута — вечности. Назир знал это не из книг, а по собственному опыту. По сигналам, которые посылало ему его тело. Ноющие колени, стёртые пятки, огрубевшая кожа ладоней. Плечи до сих пор ныли — будто бурдюки всё ещё висели на них, тяжёлые, как сама жизнь. Ветер приносил песок, который скрипел на зубах, как напоминание о том, что комфорт — это сон, а реальность — это дискомфорт.

Он был потерян. В Аль-Мадире он знал, что делать: формулы, чертежи, расчёты. Для каждой проблемы существовал метод. Если один метод не срабатывал, то другой, третий, четвёртый… Количество попыток всегда было прямо пропорционально упорству и обратно пропорционально страху. В Аль-Мадире страх был забавой фантазёров и слабаков, а не инженеров.

Здесь же, на краю оазиса Ан-Наджм, всё, что у него осталось — стрелка, дрожащая, как рука старика перед смертью. И нет никого более одинокого, чем инженер с прибором, который прекрасно работает, но ничего не показывает.

Отец говорил ему однажды — Назир был тогда мальчишкой, едва доросшим до рабочего стола: «Самый страшный момент — не когда прибор сломался. А когда он исправен. Но ты больше ему не веришь».

Сейчас эти слова сносили, разрушали мысленные построения в его голове, как песчаный смерч.

Назир провёл шершавым пальцем по латунному корпусу компаса. "Я починил тебя. Я сделал всё, что мог. И ты привел нас сюда. Я не могу злиться на тебя за то, что ты работаешь именно так, как должен. Проблема не в тебе. Она во мне — в моих ограниченных знаниях."

Лагерь племени раскинулся возле узкого ручья, стекающего от северного холма. Небольшой источник воды, милостиво указанный Умм Исрой, едва справлялся с нуждами племени. Но после многих дней пути даже этого хватало, чтобы дать людям отдохнуть и почувствовать себя хорошо. Дети сидели кружком, передавая друг другу чашу с водой — не потому что кружка одна, а просто забавы ради. Старики лежали в тени шатров, подставляя лица прохладному бризу, дующему со стороны оазиса. Кто-то перебирал струны старого уда, и печальная мелодия, похожая на шелест песка, растворялась в сухом воздухе.

Назир сидел в стороне от других, на плоском камне возле ручья. Положив водный компас на колени, он хмуро разглядывал его стрелку, упрямо направленную в сторону оазиса.

Он снова и снова проверял настройки, менял режимы чувствительности, вращал внешнее и внутреннее кольца. Всё бесполезно. Стрелка не отклонялась ни на градус, прибитая к оазису, точно гвоздём.

— Ну же, — пробормотал он, сплюнув вязкую слюну на раскалённый песок. — Давай же. Покажи мне что-нибудь новое. Что-нибудь кроме того, что я и так вижу.

"Ты же знаешь, что где-то там тебе есть что показать. Не прикидывайся. Тупая железяка. Просто сдвинься. Куда угодно, только не в сторону этого проклятого оазиса."

Прибор остался глух к его мольбам. В отчаянии Назир постучал по корпусу костяшками пальцев, вначале осторожно, потом сильнее. Бессмысленно.

Желудок сжался, горло стало вязким — раздражение поднималось к голове, как рвота. Злость не на прибор — на себя. На свою беспомощность. На свою слепую уверенность в том, что можно использовать прибор, не понимая его устройства. На свою наивную веру в то, что инженер может управлять миром, просто зная как крутить колесики и шестеренки в готовом механизме.

"Чем ты лучше жрецов? Они молятся богам, которых не понимают. Ты молишься механизму, который не понимаешь.