Золотое время - Ирина Сергеевна Богатырева

– Я сознательно в гражданскую шел.

Разочарование отражается на лице у Сережи, но погасить его энтузиазм не так-то просто.

– А правда, что вы у нас выросли? – переключается на биографию.

Ильдар чувствует, что попал на интервью и дорога не обещает быть тихой.

– Я деревенский. До четырнадцати лет овцам хвосты крутил.

– Да ладно? – Сережа осклабился. – Так вы такой же, как я, типа! Я ведь тоже из деревни!

Быстрый взгляд – Ильдар сам от себя такой реакции не ожидал, как будто в нем сработала натянутая тетива, – отрезал, как по щеке наотмашь:

– Нет, я не такой же.

Парня аж дергает. Большими глазами вперился на дорогу, напрягся. Вот дурак, к пацану-то чего прицепился. Он вообще ни при чем.

– Я давно в деревне не был, хочу сказать, – постарался смягчить.

– Понятно. Я вообще думал, у нас тут только буряты… – Он осекается, быстро оборачивается, улыбается глупо и примирительно.

Ильдар покровительственно кивает – один-один, чё.

– Все так думают. У нас было большое татарское село. У бабушки хозяйство, скотина. Вся семья вкалывала. Мама учительницей работала, она одна не при делах, а я с детства все умел – и овцу заколоть, и корову подоить.

– Фигасе! Я когда рос, у нас корова ходила одна на всю деревню.

– На такое хозяйство пахать надо с утра до ночи. У нас бабушка вот такая была, она семью держала. – Ильдар сжимает кулак. – Без нее все развалилось. Дом продали и переехали с мамой в город.

– А отец?

– Он с бабушкой погиб. Они вместе домой возвращались, зима, гололед, отец за рулем.

– Труба. – Сережа болезненно морщится, водительское несчастье ему понятно. Потом надевает официальное лицо: – Сочувствую.

Ильдар пожимает плечами. Сережа чуть старше его Сережки, но у него простое, глуповатое лицо. Если скосить глаза, то кажется, что рядом сидит он сам – в те самые девятнадцать, которые случились там, куда они едут сейчас. В те самые, такой же пацан. Прав ты, Сережа: я такой же, совсем такой. От себя не уйдешь. Потому-то так легко все это тебе рассказывать. Но уж лучше про это, чем думать, зачем я еду туда.

За окном замелькал лес. Значит, уже скоро.

– Я вот еще что спросить хотел: вы же летаете постоянно, то тут, то там в командировках. А жена как? Семья? Ждет?

– Мы пять лет в разводе. Была потом еще одна… Тоже недавно срулила. Так что так себе, знаешь ли. Ждать никто не любит.

Сережа смотрит недоверчиво. Похоже, карьера летчика в его представлении дала крен.

– Ну, от баб-то, наверное… я хочу сказать, от женщин отбою-то нет! – сделал еще один заход.

– Да как сказать… Было бы время на них, на женщин.

Сережа замолкает. Явно начинает сомневаться.

– А сын? – ищет новый аргумент. – Он тоже в летном?

– Сын в Германию уехал. И родного отца знать не хочет.

– В смысле? Как так-то?

– Да вот так бывает. Он студент. Иняз. Зимой, как у нас все началось, взял академ и первым же рейсом вон отсюда. Сначала писал, пытался мне что-то про свою позицию затирать. Теперь слова не вытянешь. Только денег просит.

– Вот как так-то! – Сережа хочет что-то еще добавить, но бросает косой взгляд через зеркало и молчит.

Ильдар тоже молчит. Настроение падает.

Но Сережа не был бы собой, если бы мог молчать больше пяти минут.

– А вы сами-то как решили в летное?

– Слушай, это случайно вообще. Дядя, папин брат, на заводе у нас работал, и мне тоже всегда хотелось в авиационный. Но дважды экзамены провалил. И вдруг один сказал… чего, мол, в инженеры, шел бы в летчики, у тебя здоровья хватает. И я подумал…

Внутри подкатывает неприятное. Кажется, что он впервые Сереже наврал, и от этого гадко. Хотя нет, так все и было. Просто сказал это не кто-нибудь, а Белый, и гадко самому себе признаться, какую роль сыграл этот ублюдок в его жизни. Но они сидели тогда без шиша на замороженной стройке, мужики вечерами ходили на кладбище срезать старые кресты на металлолом, а он… Машина выезжает из леса, взбирается на холм, и Ильдару кажется, что он летит и видит все сверху. Вон впереди открывается улица – знакомая, хоть и другая. Вон магазин – новое здание с сайдингом, сразу за остовом старого, от него остались обгорелые доски и куча щебня. Вон школа, площадь перед нею, ветвистая сеть дорожек к домам, поворот на ту сторону, где жила Настя…

И дальше – церковь, кладбище, река.

Кто бы мог подумать, что так зайдется сердце.

– Ильдар Ниязович, теперь куда? – спрашивает Сережа, не дождавшись продолжения истории.

– Езжай, езжай, я скажу.

Они проезжают магазин. «У Алены» написано на нем вычурными, упавшими на бок буквами. Они проезжают школу. Подростки тянутся по пустырю. На машину никто не смотрит. А ведь я знаю, чего боюсь, – боюсь ее встретить. Какая она сейчас? Сколько ей лет хотя бы? Тридцать пять? Да, на шесть лет младше. Тридцать пять… Он старается ее представить, но перед глазами все мутно, и он понимает, что даже ту Настю, какой была она двадцать два года назад, он не помнит и не узнал бы, если бы вдруг встретил. Или увидал бы на фото. Ни за что не узнал. От этого подкатывает и страх, и тоска. Хотя чего тут бояться. Мертвые не возвращаются.

– Вон там часовня. Останови.

Машина сворачивает. Ильдар выходит, вдыхает. Пахнет выхлопами и весной.

– Я пройдусь, – он неопределенно кивает на холм. – Подождешь? Потом, может, еще понадобится кое-куда заехать.

– Без проблем. Ильдар Ниязович, я только эта – до магаза и обратно. А то того, не ел ни хера с утра, как из дома ушел. Вам прихватить чего?

Он дает ему пятисотку. Сережа радостно уезжает.

Ветер летит из проулка, толкает в спину. Часовня выглядит заброшенной. Над нею лежит сизое весеннее небо, похожее на мокрую старую простыню. На кладбище идти совсем не хочется. Но куда еще идти, если не на кладбище.

Оно изменилось больше, чем деревня. Или Ильдар тут все хуже запомнил. Не пытался никогда запоминать – могилы и могилы. Кажется, их теперь больше. Значительно больше, кладбище растеклось далеко по холму, кресты мелькают уже в сосняке, растущем по берегу.

Он идет вдоль оград, непроизвольно читая имена, вглядываясь в темные фотографии, выхватывая даты. Когда видит 2000 год, неизменно обмирает – но нет, каждый раз не то, не та. Нервное напряжение