Золотое время - Ирина Сергеевна Богатырева

– Заболтала я вас. Вам же идти, наверное, а еще посмотреть захотите чего. Хотя у нас тут чего смотреть? Нечего так-то. Там вон, подальше, старая часть была, до революции еще, тут староверы жили, отдельная часть кладбища, там было на что смотреть, такие памятники необычные у них. Так холм сполз, все могилы в реку слезли, отец Кирилл велел забором обнести, чтобы туда люди лишний раз не ходили. Там вечная мерзлота оказалась, мамонтов даже нашли.

– Мамонтов? – Он боится, что ослышался.

– Да, представьте себе! И много! Чуть ли не полтонны костей.

Он снова чувствует тяжесть каменных бивней на ладонях, в нос шибает запах свежей земли. Но это-то как она могла узнать? Никого рядом не было. Кто рассказал?

– Кладбище мамонтов. – Попытка пошутить. Чувствует на своем лице натянутую улыбку.

– Да не то слово, мы сами не поверили! Это тоже лет двадцать назад было. Это, знаете, такие – черные археологи они, что ли, как-то так называются? Копатели. Случайно ли, как открыли, не знаю. Но целый холм вскрыли, выкопали, могилы старые порушили. И уехали ведь, и всё! Мы бы не узнали ничего – сошел холм и сошел. А потом оказалось знаете чего? Их двое было, так один другого взял и убил. Не поделили они этих мамонтов, выходит. Убил, его нашли. Сюда к нам приезжали уже с милицией, он все ходил показывал, где мамонтов брали, чего и как. Следственный эксперимент это называется. Так и мы узнали. Вот, бывает же.

– Да уж, бывает. А мамонты где?

– А мамонтов в музей отвезли, краеведческий. Говорят, так много костей оказалось, что три целых скелета собрали, семью – папу, маму, мамонтенка. В главном зале стоят. Мы классом когда выезжаем, я им непременно показываю: вот, дети, это наши, буевские мамонты! Они, конечно, сами потом сюда лазают, ну мальчишки, знаете, такие мальчишки. И хоть бы косточку одну кто нашел с тех пор! Все вывезли, подчистую! Можете представить себе такое?

Он может представить. И качает головой. Мамонты, значит. Целая семья.

Прошлое снова накрывает его волной, грязной, зловонной жижей. Как вылезли из того подвала. Как затолкали Белого в машину. Он же пьяный был, а после всего совсем поплыл. Стал тяжелый, рыхлый. Стал как тухлое тесто, так и растекался в руках. «Буханка» была забита костями. Белый не смог там встать, матерясь, на коленях добрался до боковой скамейки. Серый захлопнул задние дверцы, сам сел за руль. Он был трезвый или успел протрезветь. Сказал: шмотье какое осталось? Иди забери, и дергаем. Ильдар уже залезал в кабину, но заколебался. В вагончике за магазином, где они жили эти два месяца, оставались дельная куртка и штаны. Оставалась книжка, которую он с собой брал, – библиотечный Покрышкин, и в ней заложены деньги, рублей двести или типа того. Нормальные деньги.

Но он вдруг понял, что, если уйдет, Серый и Белый уедут без него.

Сел в кабину и захлопнул дверь.

Поехали.

Кости громыхали всю дорогу. Белый сначала матерился, потом затих – наверное, уснул. Серый молчал. Ильдара трясло, в голове не было ни одной мысли, сам себе казался грязным, испачканным, от него воняло, закрывал глаза, чтобы не блевануть. Ближе к городу начал кемарить.

Проснулся от толчка – Серый остановил машину недалеко от въезда, до пункта ГАИ, пихал в плечо: вылезай, дальше сам, я в город не поеду, остановят. Высадил в стылую октябрьскую ночь. Город светился впереди. Он хлопнул дверью. «Буханка» крутанулась и уехала.

А Ильдар зашагал вперед, и с каждым шагом становилось все легче и легче. Как будто по мере того, как увеличивалось расстояние до «буханки», до Буева, до последних двух месяцев с чужими мужиками, его отпускало, так что все представлялось ненастоящим, не бывшим. Молодость и здоровье брали свое. Оказалось, что он выспался. Оказалось, жить дальше можно. Это там, в подвале, он думал, как же будет жить с этим, разве можно с этим жить, – а теперь с каждым шагом ощущал, что да, можно, и ему страстно, дико хотелось жить. И все казалось возможно, все, что ни пожелает – и уехать далеко-далеко, поступить в летное, стать человеком – не просто, а уважаемым, нормальным человеком. Совсем не похожим на всю эту мразь, что оставил за спиной. Ни на Серого, ни на Белого. Он другой, не такой, не такой.

Кажется, он твердил это тогда вслух, идя по черной обочине к городу, один, с пустыми руками и без денег возвращаясь домой.

Матери сказал, что на стройке его обманули, бросил все и уехал. Она поахала, поохала, потом сделала ему ванну, где он и уснул, смывая с себя рабочую грязь, смывая все, что принес на себе, что с ним случилось.

Сколько раз думал потом: а смог бы он так просто смыть и забыть, если бы тогда и правда оказалась она, как он и думал, – она… Но нет, гнать от себя эти мысли. В шею гнать. Не она. Ее он не тронул. И не тронул никто. А ту, никому неизвестную, страшную, мерзкую, можно было просто выкинуть из головы, смыть, как грязную воду. Подло это? Гадко? Это был его способ выжить.

А они, выходит, тогда же друг с другом и разобрались, понимает вдруг Ильдар. Прямо там, на трассе у города.

А потом в голове загорается: но ведь его не привлекли даже как свидетеля! Совсем никаким боком его это не коснулось. Почему? Они же были здесь, Белого привозили сюда, чтобы все показал, наверняка вещи нашли в вагончике, и там очевидно было, что три человека жили, что кто-то был третий. И что? Белый смолчал? Не сказал про него? Почему?

Он чувствует, как обдает холодным ветром. Как будто прямо перед лицом пролетело что-то тяжелое, страшное – шу-у! – и не задело, прошелестело мимо. Да, они были здесь. Но Белый ничего не сказал про третьего, про него. Почему? Да потому что про то, что случилось в подвале магазина, тогда не знали. И он не стал говорить. Белый не идиот, чтобы на себя наговаривать, и он сразу понял, что ничего не известно, что в подвале никого не нашли и никого за это не ищут. Вот если бы известно было, он бы ни за что не стал все на себя одного брать, он не из таких. А так на нем оказалось только одно убийство. Просто убийство, без отягчающих, еще и помощь следствию. Белый