Золотое время - Ирина Сергеевна Богатырева

берет недопитый коньяк, спускается со стула и сразу идет в глубину зала. Он несет за ней чашечки так торжественно и серьезно, будто придерживает невидимый плат с ее головы. Замечает, как напрягся пресс – будто пошел на взлет. Кровь шумит в ушах.

Я выхожу из темного, узкого коридора – и останавливаюсь на пороге. Все очень изменилось. Помещение полно людьми. Играет музыка. Перемигиваются разноцветные лампочки. Мне становится страшно. Зачем я пришла сюда? Неужели только потому, что я видела Матерь именно здесь в последний раз? А вдруг она не придет? Она не живет там, где я встречала ее раньше, а другого ее дома я не знаю. Где мне тогда ее искать?

Медленно прохожу, вглядываясь в лица, насколько возможно в темноте. Все говорят приглушенно, все как будто чем-то подавлены. Мужчина за стойкой протирает бокалы. Он не видит меня, не мешает мне наблюдать. Здесь больше света, поэтому я останавливаюсь возле него. Я не знаю, что мне делать.

Хлопает входная дверь, я чувствую, как из коридора по ногам течет холодный воздух. И почти сразу вслед за ним вкатывается человек. Он еле стоит на ногах. Доносит себя до стойки и падает на стул руками, облокачивается всем весом.

– Пива! Пиво есть?

– Сашок? Давно не был. – Мужчина за стойкой смотрит на него, хмурясь. – Ты уверен, что тебе не хватит?

– Мне хватит. Ты прав. Мне уже хватит. Но одну надо.

Он с трудом ловит равновесие и забирается на стул. Садится, начинает снимать с себя куртку, шапку, раскручивает с шеи шарф. Меня он не замечает. Не смотрит в мою сторону. А я стою, обмерев, и не свожу с него глаз.

Он очень изменился. Он высох и потемнел, у него большие, скорбные глаза, он стал старше, грубее, у него пробилась рыжеватая бородка и усики. Он пахнет недобрым. Его одежда не такая чистая и новая, и даже татуировка за левым ухом как будто бы потемнела. Но это все равно он, я не могу не узнать его, – Анарта, светлый бог любви.

– Давай-ка, друг, пей и домой, баиньки. – Бармен говорит мягко, как с ребенком. Ставит перед ним кружку пива.

– Домой? – Анарта поднимает на него глаза. – Думаешь, пора?

– Ты давно пьешь?

– С пятницы. Или со среды…

– Пора, пора, точно. Завтра понедельник, завтра на работу.

– А я вот не знаю, меня уже уволили или как? Ты как считаешь, уже уволили? А я так считаю – я себе всегда работу найду. Хирурги детские везде нужны. Правда же?

Он смотрит на меня в упор и вдруг начинает падать на бок. Я бросаюсь к нему, подхватываю – он легкий, мягкий, и во мне что-то сладко, томительно охает от тяжести его тела. Совсем близко, у самых глаз мелькает зверь за его левым ухом – и тут же пропадает, не успеваю рассмотреть.

Помогаю Анарте взгромоздиться обратно на стул.

– Спасибо. Простите, меня что-то… Вы не подскажете, какое сегодня число? А день недели? Не знаете? Как же так, я тоже не знаю. Значит, нас уже двое!

Он смеется беззлобно – не надо мной, а над собою. И я смеюсь с ним вместе. Мне хорошо и спокойно, я забыла о Вире и Вирсе и о надвигающейся в нашем чертоге войне, забыла, что должна найти Зотана-младшего, забыла, что я здесь, чтобы встретить Матерь. Я обо всем готова забыть рядом с ним.

Смеяться вместе со своим богом приятно, оказывается.

– Воскресенье сегодня, я тебе говорю, воскресенье! – ворчит мужчина за стойкой.

– О! – Анарта поднял большой палец. – Вы слышали: воскресенье. Интересно все-таки, уволили меня уже или нет… Впрочем, вы знаете что: это уже не важно. Мне уже все не важно. А вы знаете почему?

Он испытующе смотрит на меня, и я замечаю, что у него глаза разного цвета. Один зеленый, теплый, он как будто бы всегда смеется, даже сейчас. Этим глазом он видит настоящее. Другой синий, холодный и грустный. Этим глазом он видит будущее. Он, Анарта, – держатель уз времени. Он смотрит на меня и ждет ответ. Но я не знаю, что ему сказать. Я не понимаю, почему ему уже все не важно.

Лицо его напрягается, и мне кажется, что он вот-вот заплачет. Непонятная мне горечь сочится из его глаз. Но тут он берет себя в руки, словно сбрасывая наваждение, и говорит:

– Вы лучше скажите: у вас дети есть?

Огонь заливает мне щеки.

– Нет, – я опускаю глаза. Анарта не может спрашивать просто так, он же все обо мне знает!

– Я тебе уже говорил: двое. Девчонки, – отвечает мужчина за стойкой. – Двойняшки.

– Двое. Это хорошо. – Анарта отпивает пива. Глаза его становятся странные – одновременно жесткие и рассредоточенные. – Вы мне только обещайте, что когда у вас будут дети, вы будете за ними хорошо следить, ладно? А то вы их выбрасываете и выбрасываете. А их всех потом ко мне везут.

– Кого? – не поняла я.

– Детишек. Маленьких. Которые в окна падают…

– У тебя опять операция была? – спрашивает бармен, подходя к стойке.

Анарта молча кивает. Молча топит губы в пиве и так замирает. Закрывает глаза, будто уснул.

– Ты на этой работе сопьешься, – качает головой бармен.

– Не успею. – Анарта отлипает от кружки, но глаз не открывает. – Не успею! И мне же с ними нравится, с детьми. Я матерям говорю: ты куда смотрела, дура?! А они только плачут. А детишки – знаешь что? Они не плачут почти. Редко. И мне с ними хорошо. С ними проще, чем со взрослыми. У ребеночка если чего болит, ты его по пузику – ать! Пощекотал легонько, он уже и смеется. Ему много ли нужно? Он потом приходит ко мне и говорит: «Доктол, на соколадку!» А я ему: «Ты мой хороший, ты лучше мне нарисуй что-нибудь». Он садится, рисует: «Это мама, это папа, это я, а это дядя доктол Саса». Я им всегда говорю: я – доктор Саша. Не Александр Герасимович, не дай бог, ему не выговорить. А просто Саша.

– Доктор Саша, – повторяю я одними губами.

Но Анарта слышит.

– Ага. Александр Журавлев, детский хирург. Очень приятно.

– Доктор-Саша-Александр-Герасимович-Журавлев-Детский-Хирург, – проговариваю я, вслушиваясь в это имя. Длинное, звучное, красивое. Вот какое полное имя Анарты, оказывается.

– Простите, а мы с вами знакомы? – спрашивает он, вглядываясь в мое лицо внимательней. – Вас как зовут?

Я обмираю, все во мне ухает, как в пропасть. Он знает, конечно, Анарта не может не знать моего имени. И если он спрашивает, это значит только