Царёв Пророк - Денис Нивакшонов

— Что же делать? — в голосе Бориса зазвучали ноты отчаяния. — Какие указы писать? Какую правду говорить? Они не слушают!

Григорий подошёл к окну, выходившему на Соборную площадь.

— Есть правда слова. А есть правда дела. Словами мы им уже всё сказали. Теперь пора делами. Таранов-купец… он не просто спекулянт. Он — щуп. Им пробуют тебя на прочность. Если ты уступишь ему, завтра таких Тарановых будут десятки.

Борис смотрел на Григория, и в его глазах загорелся знакомый, жёсткий огонёк.

— Ты предлагаешь сделать из него пример?

— Я предлагаю показать, что слово государево — железно. Что тот, кто крадет у голодных, — враг. Не государства. А твой личный враг. И враг всех, кто надеется на твою защиту.

* * *

Приказ был исполнен быстро и без лишней огласки. Стрельцы нашли обоз Таранова на полпути к Вологде. Купец пытался откупиться, потом пригрозить связями. Но на сей раз не помогло ни то, ни другое. Зерно было конфисковано в казну, а сам Таранов закован в железа и доставлен в Москву.

Его дело решили не тайно, а публично, на площади перед Приказом Большой Казны. Огромная толпа, уже наслышанная о твёрдых ценах и царской милости, с жадностью ловила каждое слово.

— Купец Сидор Таранов, — гласил указ, — в лихую годину, поправ государеву волю и Христову заповедь, возжелал нажиться на народной беде… Посему, дабы иным не повадно было, всё его имение отписать на государя, а его самого, бив кнутом нещадно, сослать в Сибирь на вечное поселение.

Толпа загудела одобрительно. Кнут свистнул, впиваясь в спину купца, но ропот толпы был громче его стонов. В этот момент народ увидел не кару, а справедливость. Жестокую, но справедливость.

Стоя в толпе, Григорий слышал обрывки фраз:

— Вот так их, мироедов!

— Царь-батюшка за нас заступился!

— Правильно, пусть знают!

Он не испытывал торжества. Лишь тяжёлую горечь. Ему вновь пришлось надеть маску жестокости, стать частью этой машины устрашения. Но он видел и другой результат: на следующий день несколько других купцов, ранее саботировавших поставки, явились в Приказ с предложениями о сотрудничестве. Молот силы вновь оказался единственным аргументом, который понимали эти люди.

* * *

Вечером того же дня его нашёл отец Кассиан. Старый монах выглядел серьёзным и озабоченным.

— Говорят, ты, брат Григорий, нынче не только советуешь, но и казнишь, — без предисловий сказал он.

— Не я, отец. Закон, — устало ответил Григорий.

— Закон… — Кассиан покачал головой. — А милосердие? «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».

— А блаженны ли те, кто милует вора, обрекая на голодную смерть вдов и сирот? — резко спросил Григорий. — Где тут больше милосердия? Ударить по руке, крадущей хлеб, или позволить ей украсть его у голодных?

Кассиан вздохнул.

— Искушение велико, сын мой. Искушение властью. Ты начинал с желания спасти всех. А теперь выбираешь, кого покарать, чтобы спасти хоть кого-то. Не уподобься тем, с кем борешься. Не дай злу прорасти в твоей душе под видом борьбы с ним.

После ухода монаха Григорий долго сидел в темноте. Слова Кассиана жгли его, как раскалённое железо. Он чувствовал, как с каждым таким решением — жёстким, прагматичным, необходимым — в нём что-то отмирает. Та самая часть, что когда-то, в другом мире, возмущалась жестокостью Ивана Грозного или прагматизмом Годунова. Теперь он понимал их слишком хорошо. Он сам становился на их путь.

Он подошел к своему нехитрому скарбу и вынул оттуда потрёпанный кожаный кошелёк. В нём лежало несколько монет — московских и современных, ему одному понятных сувениров из прошлой жизни. Он взял в руки пятак с двухглавым гербом. Холодный металл был единственной нитью, связывавшей его с тем миром, с тем человеком, которым он был когда-то. С учителем истории, который с кафедры судил правителей за их жестокость.

«А что бы я сказал себе самому сейчас? Предатель? Циник? Палач? Или… правитель?»

Он с силой швырнул монету в угол. Звонкий удар о камень отозвался в тишине. Григорий не мог позволить себе роскошь сомнений. Не сейчас. Не когда от его решений, жёстких и неотвратимых, зависели тысячи жизней.

Он был между молотом голода и наковальней человеческой алчности. И его единственным инструментом была воля. Его и того человека в Грановитой палате, который так же, как и он, терял себя, чтобы спасти хоть что-то от надвигающейся тьмы.

Глава 35

«Ибо вот, тьма покроет землю и мрак — народы; а над тобою воссияет Господь, и слава Его явится над тобою».

Воздух изменился. Он был не просто знойным, а густым, тяжёлым, с примесью странной горечи — будто где-то далеко горели торфяники. Но это была не гарь. Это был запах беды, которую нельзя было остановить ни указами, ни кнутом. С севера, из Новгородской земли, прискакал гонец с донесением, от которого у Григория всё сжалось: «В Старой Руссе и уезде — моровая язва. Люди мрут десятками. Знахари говорят — чума».

Голод был молотом, убивающим медленно. Чума — косой, выкашивающей всё на своём пути.

Борис Годунов, выслушав донесение, отдал единственно возможный приказ: «Запереть заставы. Никого не впускать и не выпускать из заражённых мест. Выставить заслоны на дорогах. Всех, кто попытается прорваться — жечь огнём и мечом».

Григорий стоял у огромной карты России, разложенной в его кабинете. Он водил пальцем по дороге от Старой Руссы к Москве.

— Не сработает, — тихо сказал он. — Люди, бегущие от смерти, не остановятся ни перед какими заставами. Они будут обходить их лесами, болотами. Они принесут заразу с собой. И тогда она придёт в Москву.

Он чувствовал себя абсолютно беспомощным. Против голода можно было бороться запасами, логистикой, даже жестокостью. Против чумы у него не было оружия. Никакого. Только карантин, который был жестокой иллюзией в стране, где не было ни санитарной службы, ни понимания бактериологии.

В Кремле началась паника, тщательно скрываемая под маской обыденности. Бояре, ещё вчера спорившие о выгодах, сегодня шептались в углах, поглядывая на слуг с подозрением. Кто-то из них уже тайком отправлял семьи в дальние вотчины.

Князь Шуйский, напротив, казался спокойным. Он нашёл Григория в его кабинете, где тот пытался составить хоть какой-то план.

— Слышал о новой напасти, брат Григорий, — сказал он, непринуждённо разглядывая карту. — Дела твои, яко вижу, идут не ахти. Сначала голод, теперь мор. И самозванец у границ маячит. Не думал ли ты,