Царёв Пророк - Денис Нивакшонов

Борис медленно поднял на него взгляд. В глазах не было гнева. Не было даже удивления. Была лишь бесконечная, копившаяся годами усталость.

— «Из грядущего», — тихо, без интонации, произнёс Годунов. Он не спрашивал. Он констатировал. — «Где история… уже свершилась». Так.

Он откинулся на спинку кресла, и тень скрыла его лицо.

— Всю жизнь, Григорий, я строил. Строил государство из пепла и крови, оставленных Иваном. Строил свою власть, шаг за шагом, от захудалого бояришны до царского трона. Я думал, знаю все причины и следствия. Думал, что всё — воля Божья и моя. А выходит… выходит, что всё уже было? Всё уже прописано в твоих «книгах»? И я… я всего лишь тень, повторяющая заученные слова?

В голосе послышались ноты, от которых у Григория сжалось сердце — не царственного гнева, а человеческого, почти детского отчаяния.

— Скажи мне, пророк из грядущего, — голос Бориса дрогнул, — правда ли, что сын мой… Феденька… что его…

Он не смог договорить. Только сжал ручки кресла так, что костяшки пальцев побелели.

Григорий смотрел на него и видел не грозного самодержца, а отца. Измученного, напуганного, несущего груз, под которым он вот-вот сломается. Тот самый груз, который он, Григорий, так хотел когда-то взвалить на Бориса, видя в нём лишь «злодея истории».

— Правда, — тихо сказал Григорий. Ему не нужно было уточнять. — В той истории, которую я знал… да. Всё было так.

Борис зажмурился, как от физической боли. Прошла долгая минута.

— И Смута? И гибель династии? Всё это было неизбежно?

— В той истории — да.

Годунов медленно открыл глаза. В них уже не было отчаяния. Был холодный, стальной блеск.

— А в этой?

Григорий встретил его взгляд. Впервые за всё время он смотрел на Бориса Фёдоровича Годунова не как враг, не как союзник по необходимости, не как подданный на царя. Он смотрел на него как на человека, стоящего перед тем же выбором, что и он.

— Не знаю, Государь. Я свою роль отыграл. И проиграл. Я пришёл сюда, чтобы изменить историю, а изменился только сам. И не в лучшую сторону. Теперь… теперь твой ход. История — это не книга, Борис Фёдорович. Это — твоё решение в эту самую минуту. Моё знание закончилось. Начинается твоё правление.

Он сделал шаг назад, готовый к тому, что сейчас прозвучит приказ о его аресте. Григорий был к этому готов.

Но Годунов поднялся с кресла. Он был босой. Медленно, тяжело ступая, он подошёл к камину, где тлели угли. Поднял исповедь Григория.

— Знаешь, что я прочёл в твоём письме, учитель? — спросил он, не глядя на Григория. — Я прочёл, наконец, правду. Не полуправду, не намёк, не хитросплетение. А простую, горькую, человеческую правду. Такой правды у меня не было давно. Её боялись говорить. Боялся слушать я.

Годунов разжал пальцы. Лист бумаги упал на угли, сморщился, почернел по краям, и вдруг вспыхнул ярким, коротким пламенем.

— Доклад о казни Степана — я его уже подписал, — сказал Борис, глядя, как горит его собственная судьба, описанная чужим пером. — Но теперь я его перепишу. «Отпустить с миром. Выдать из казны десять рублей». Не потому, что он не виноват. А потому, что милосердие, как ты верно написал, иногда сильнее страха.

Он повернулся к Григорию. В его лице была невероятная, почти нечеловеческая усталость, но и странное просветление.

— Ты хотел сдаться? Ты сдался. Я принял твою капитуляцию. Но беглеца с поля боя я отпускаю. А того, кто признал своё поражение… того я прошу остаться. Остаться не «Смотрителем». Остаться советником. Тем, кто говорит мне горькую правду. Кто видит мои ошибки. Кто помнит цену. Ты больше не пророк, Григорий. Ты — моя совесть. Нужна ли она мне? Не знаю. Страшный это груз. Но, быть может, только он и спасёт нас всех.

Григорий стоял, не в силах вымолвить ни слова. Ком в горле мешал дышать. Он видел, как сгорает его исповедь, а вместе с ней — и его старый, гордый, циничный мир. И на пепле рождалось что-то новое. Ненадёжное, хрупкое, но настоящее.

— Я остаюсь, — прошептал он.

Больше Григорию нечего было сказать.

Глава 32

«Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос».

Проснулся Григорий от того, что в щель между ставнями бил прямой, наглый и ясный луч майского солнца. Он лежал на своей походной кровати в казённых покоях и несколько минут просто не мог понять, что с ним. Не было привычного свинцового чувства тревоги, сжимавшего грудь с самого утра. Не было необходимости сразу же начинать лихорадочно соображать, просчитывать ходы, выискивать угрозы.

Вместо этого была пустота. Странная, непривычная, почти звенящая пустота. Как будто из него вынули раскалённый, отравляющий душу стержень его миссии, тайны, гордыни. Он был лёгок, как пустая скорлупа.

Григорий поднялся, подошёл к умывальнику, плеснул в лицо ледяной воды. Вода стекала по бороде, капала на грубую рубаху. Он поймал своё отражение в потемневшем оловянном зеркале. Те же глаза, те же морщины, та же проседь в волосах. Но что-то изменилось в выражении лица. Исчезла напряжённая готовность к удару, настороженность зверя в клетке. Взгляд был спокоен. Устал, но спокоен.

«Я больше не пророк, — напомнил он себе. — Я просто советник. Совесть. Если царь захочет ею воспользоваться».

Первым делом Григорий отправился не в свою подземную канцелярию, а в ту самую каменную темницу, где содержался Степан. Дверь была не заперта. Часовой у входа, увидев его, нехотя отдал честь, но в глазах читалось замешательство.

Внутри было темно и сыро. Степан сидел на голых досках нар, прислонившись головой к стене. Он не пострадал от пыток — приказ Бориса опередил палачей. Но от пребывания в этом каменном гробу его лицо стало землистым, глаза впали. Увидев Григория, он не дрогнул, лишь медленно перевёл на него взгляд, полный немого вопроса и усталой обиды.

— Выходи, — тихо сказал Григорий. — Ты свободен.

Степан не двинулся с места.

— Зачем? — голос был хриплым от молчания и сырости. — Чтобы завтра снова оказаться здесь? Или на плахе? Я своё выбрал. Ты — своё.

— Я ошибался, Степан, — Григорий не стал оправдываться. Слова шли тяжело, как булыжники. — Запутался в своих хитросплетениях. Думал, что играю в великую игру, а оказалось, что играю в палача. Прости меня. Не как господина — как друга, которого у тебя не стало.

Степан молчал, глядя в пол.

— Государь милует тебя, — продолжал Григорий. — Выдаёт десять рублей из казны. Можешь