Царёв Пророк - Денис Нивакшонов

Григорий отшатнулся. Он больше не просто понимал Годунова. Он становился им. Тот же прагматизм, граничащий с цинизмом. Та же готовность на компромисс с совестью. Та же паранойя, просыпающаяся в тишине ночи.

Он схватил таз и с силой выплеснул воду на каменный пол. Отражение исчезло. Но чувство осталось.

На следующее утро, когда Григорий пытался сосредоточиться на плане создания «государевых окомых», его посетил нежданный гость — юный царевич Фёдор. Лицо мальчика было взволнованным и растерянным.

— Брат Григорий, я слышал… Я слышал, как дядьки мои говорили… — он замолчал, подбирая слова.

— Говори, царевич. Не бойся.

— Они говорили, что чудо в монастыре… что оно ненастоящее. Что это ты… подстроил.

Григорий почувствовал, как похолодели пальцы. Он смотрел в чистые, доверчивые глаза мальчика, для которого был учителем и героем. И понял, что не может лгать ему. Но и сказать правду — значит разрушить веру и, возможно, погубить его.

— Фёдор Борисович, — начал он медленно. — Бывают времена, когда государству, как больному человеку, нужно дать лекарство. Даже если оно горькое. Или… сказать добрую ложь, чтобы он не пал духом и имел силы бороться с хворобой. Чудо… это было такое лекарство. Для народа. Чтобы люди не отчаялись, чтобы имели надежду и силу пережить грядущие трудности.

Фёдор смотрел на Григория с непроницаемым для его лет пониманием.

— Значит, это была ложь?

— Это была… необходимость, — с трудом выдавил Григорий. — Чтобы спасти тысячи жизней от хаоса и войны. Иногда правитель должен делать выбор между правдой, которая губит, и ложью, которая спасает.

Царевич долго молчал, глядя на карту России.

— А мне… мне тоже когда-нибудь придётся так выбирать?

— Да, царевич. Если ты хочешь быть настоящим царём, а не просто человеком на троне.

Фёдор кивнул, подошёл к столу и положил свою маленькую руку на карту, точно пытаясь ощутить тяжесть лежащей на нём ответственности. Потом, не сказав больше ни слова, вышел.

Григорий остался один. Он только что дал урок власти своему ученику. Урок, который, возможно, был страшнее любого греха, который он совершил до сих пор. Григорий не просто манипулировал настоящим. Он формировал будущего правителя России, закладывая в него те же ядовитые семена прагматизма, что росли в его душе и в душе Бориса.

Вечером Степан принёс новое донесение. Старец Корнилий в Соловках внезапно заговорил. Правда, всего одну фразу, которую повторил трём разным паломникам: «Несть царства, стоящего на лжи. Но падёт оно, и восстанет из пепла истинное».

Григорий отложил пергамент. Фраза была обнародована. Теперь остановить её было невозможно. Она будет расползаться, как трещина по льду, подтачивая фундамент всего, что он строил.

Он вышел из своей каменной темницы на поверхность. Ночь была тёплой, звёздной. Где-то в этой же ночи, за сотни вёрст, старец Корнилий, возможно, смотрел на те же звёзды. Два пророка. Один — лжепророк, пытающийся спасти царство ценой правды. Другой — пророк молчания, предрекающий ему гибель.

Битва за Россию вступала в новую, духовную фазу. И Григорий чувствовал, что проигрывает её, потому что его главным врагом становился он сам — его собственная усталость, растущее сомнение и тень того, кем он становился, глядящая из каждого тёмного угла и из каждой лужи.

Глава 29

Фраза старца Корнилия — «Несть царства, стоящего на лжи» — оказалась страшнее любого войска. Она, как червь, точила древо государства, проникая в самые неожиданные места. Купцы, везущие товар из северных земель, шептали её в трактирах. Монахи, возвращавшиеся из паломничества, повторяли в кельях. Даже в Кремле, в покоях мелких подьячих и стряпчих, произносили вполголоса, с опаской оглядываясь.

Григорий сидел над донесениями. Сеть «окомых» работала, но приносила не только пользу, но и горькие плоды. Из разных концов России стекались вести: в Пскове поп-расстрига говорил, что «лжецарю Борису скоро конец»; в Нижнем Новгороде юродивый на базаре кричал, что «истинный царь идёт с огнём и мечом»; в Казани тайно распевали песни о «спасшемся царевиче».

Но всё это было лишь шумом. Главной угрозой оставалось молчаливое, неподкупное авторитетное слово из Соловков. Старец Корнилий стал точкой кристаллизации, вокруг которой формировался ледник народного недовольства.

Дверь скрипнула. Вошёл Степан. Его лицо было мрачным, как осеннее небо перед дождём.

— Брат Григорий, наш человек в Соловках передал: старец не принимает ни от кого даров. Питается только хлебом и водой, которые передают через слугу-инока. Слуга — бывший воин, преданный ему душой и телом. Подкупить или запугать невозможно.

— А сам слуга? У него есть слабости?

— Любит выпить. Но делает это тайно и только вне монастыря. И всегда один.

Григорий отложил перо. План созревал в его голове — грязный, мерзкий, но единственно возможный.

— Слуга — ключ к старцу. Без него Корнилий как крепость без гарнизона. Нужно сделать так, чтобы вино стало слуге последней трапезой. Организуй его вылазку в ближайшую деревню. И найди человека, который подольётся к нему в собутыльники. Яду не жалеть. Быстрого и незаметного.

Степан побледнел. До сих пор их работа была чисто информационной.

— Брат Григорий… это убийство. Невинного человека…

— Он не невинный! — резко оборвал Григорий. — Он — щит, прикрывающий того, кто сеет смуту в умах! Ты видел отчёты? Знаешь, что творится на южных рубежах? Казаки уже поговаривают о том, чтобы примкнуть к самозванцу! Мы не можем ждать! Лишим старца опоры — лишим его голоса.

В голосе Григория звучали отчаяние и ярость. Он ненавидел себя в этот момент, но другого выхода не видел.

Степан молча кивнул и вышел. Григорий остался один, сжимая виски пальцами. Он отдал приказ об убийстве. Не политического противника, а простого слуги. Чёрная метка на душе стала ещё темнее.

Той же ночью Григорию не спалось. Он вышел в покои царевича Фёдора, где тот занимался при свете лампады. Мальчик переписывал строки из Псалтыря, его лицо было сосредоточенным.

— Брате Григорий, — обрадовался он, — смотри, как у меня получается!

— Хорошо, царевич, очень хорошо, — рассеянно ответил Григорий.

Фёдор положил перо и внимательно посмотрел на него.

— Ты сегодня какой-то… тёмный. Как туча перед грозой.

— Заботы, Фёдор Борисович. Государственные заботы.

— А государственные заботы — это всегда про убийства? — вдруг спросил мальчик.

Григорий вздрогнул.

— Почему ты так решил?

— Я слышал, как дядьки говорили… про какого-то слугу в Соловках. Говорят, его будут убивать. И все шепчутся, что это дело рук тех, кто боится правды.

Григорий почувствовал, как по спине пробежал холодок. Даже здесь, в детских покоях, эхо его решений уже отзывалось.

— Царевич, —