Царёв Пророк - Денис Нивакшонов

Любого. Лишь бы не меня. Потому что я — не Рюрикович. Я — выскочка. А ты знаешь, что самое страшное? — Он шагнул ближе, и его шёпот стал ядовитым. — Они правы. Я сижу на троне, который мне не принадлежит по крови. И этот грех лежит на мне, и на детях моих. И он тянет нас всех на дно.

Григорий смотрел на этого могущественного человека, который вдруг предстал перед ним не как царь, а как затравленный, одинокий грешник. И он понял, что их союз скрепляла не только выгода, но и общая вина. Вина Бориса — за трон. Его, Григория, — за нарушение течения времени.

— Государь, — сказал Григорий твёрдо, глядя прямо в глаза. — Трон принадлежит не крови, а тому, кто может удержать страну от распада. Династия начинается не с предков, а с тебя. Сейчас. Мы не можем позволить им победить. Не потому, что мы правы. А потому, что они принесут с собой хаос, голод и смерть миллионов. Мы — меньшее зло.

Борис долго смотрел на собеседника, и в его глазах что-то дрогнуло. Нечто вроде признания, братства по несчастью.

— Меньшее зло… — он усмехнулся. — Хорошая вывеска для нашей с тобой лавки. Ладно. Что делать с этим новым… фарсом?

— Мы играем по их правилам, — сказал Григорий. — Но лучше их. Если народ любит сказки, мы дадим ему другую сказку. Не о спасшемся царевиче, а о… благодати, нисходящей на твой род.

Он подошёл к столу и налил в две серебряные чарки вина. Протянул одну Борису.

— Сделаем твоё правление не необходимостью, а Божьим промыслом. Мы покажем чудо. Не ложное, как у Шуйского, а настоящее. Или такое, что все примут его за настоящее.

Борис взял чарку, но не пил.

— Какое чудо?

— Пока не знаю. Но оно будет. Доверься мне.

Они выпили молча. За стенами гремел праздник, которого не чувствовалось в этой комнате.

На следующий день Григорий, вопреки советам стражников, отправился на Устьинскую набережную, где шли работы по укреплению берега. Его программа общественных работ давала хлеб тысячам людей, спасая их от голодной смерти предстоящей зимой. Он должен был видеть это своими глазами.

Картина была и воодушевляющей, и удручающей. Сотни людей — мужиков в портах, баб в платках — копали землю, таскали брёвна, забивали сваи. Возводился деревянный частокол, который должен был сдержать напор реки в будущем. Это был прообраз его реформ — практичный, спасительный, но рождённый в поту и крови.

Он ходил между работающих, разговаривал с десятскими, проверял качество бревна. Люди смотрели на него с подобострастием и страхом. «Смотритель Государевой Тайны». Для них он был не человеком, а частью грозной машины власти.

И тут он увидел её. Молодую женщину, лет двадцати, бледную, с огромными испуганными глазами. Она стояла чуть в стороне, держа за руку маленького мальчика. Оба были истощены до крайности. Женщина, увидев его, вдруг бросилась вперед и упала в ноги.

— Господин! Батюшка! Помоги! Муж мой, Микита, на стройке… бревном придавило! Лежит, не встаёт! А у нас кроме его рук ничего нет! Умрёт он — мы с дитятком сгинем!

Григорий окаменел. Он смотрел на эту женщину, на грязную землю, на которую она легла, на испуганные глаза ребёнка. Это и была та самая «цена прогресса», о которой он говорил с Борисом. Одна человеческая жизнь, одна сломанная семья на фоне тысяч спасённых. В учебниках истории это была бы сухая статистика. Здесь же это был вопль, разрывающий душу.

— Поднимись, — хрипло сказал он, сам чувствуя, как земля уходит из-под ног. — Где он?

Он велел своим людям отнести раненого в ближайшую богадельню, послал за лекарем, приказал выдать женщине денег и хлеба. Но, глядя в её благодарные, полные слёз глаза, он не чувствовал ничего, кроме жгучего стыда. Он был тем, кто отдал приказ, приведший к этой трагедии. Он был Борисом Годуновым в миниатюре.

Возвращаясь в Кремль, Григорий смотрел на мутные воды Москвы-реки. Она несла щепки, мусор, отбросы. Река была сильна и безжалостна. Он был таким же камнем на её дне. Менял течение, но вода точила, сносила в него всю грязь этого мира. И он понимал, что обратного пути нет. Не может остановиться. Может только держаться, пытаясь направить поток в нужное русло, даже если это стоит чужих жизней и его собственной души.

Войдя в свою подземную канцелярию, Григорий зажёг свечу. Тень на стене была огромной и уродливой. Он сел за стол, взял перо и начал писать. План по дискредитации нового самозванца. План по созданию «чуда» для укрепления династии Годуновых. План по спасению страны, которую он уже не мог назвать чужой.

Глава 27

Свечи в подземной канцелярии горели теперь не только на столе Григория, но и в нишах стен, отбрасывая причудливый узор теней на разложенные пергаменты и свитки. Воздух был густ от запаха воска, сушёных трав и чего-то ещё — острого, нервного, похожего на запах грозы перед разрядом.

План созрел в голове не как озарение, а как сложный чертёж, где каждая деталь должна была быть выверена. Чудо. Не фальшивка, вроде подброшенных мощей, которую легко разоблачить. Нет. Нужно было нечто иное — явление, которое было бы одновременно и духовным, и практичным, и которое можно было бы истолковать лишь одним нужным образом.

Он вызвал Степана и ещё двух доверенных людей — бывшего иконописца Сильвестра и знающего травника и астролога, именовавшего себя Мардарием.

— Нам нужно знамение, — начал Григорий, глядя на их напряжённые лица в колеблющемся свете. — Но не на небе, а на земле. Нечто, что увидят тысячи и что нельзя будет отрицать. Идеи?

Сильвестр, человек с тонкими пальцами и печальными глазами, предложил:

— Можно… явление иконы. В источнике. Народ любит такие истории.

— Слишком банально, — покачал головой Григорий. — И слишком легко проверить. Кто-нибудь да вспомнит, что этой иконы там вчера не было.

Мардарий, худой и жилистый, с бородкой клинышком, произнёс задумчиво:

— Время ныне — русальное. Травы набирают силу, воды — живут. Народ ждёт чудес у воды, у огня… Можно обратиться к старым, двоеверным поверьям, но облечь их в православные ризы.

— Говори яснее, — потребовал Степан, всегда предпочитавший конкретику.

— Колодец, — сказал Мардарий. — Или родник. Который иссяк, а по молитвам царицы-инокини… наполнится вновь. Но не простой водой. Водой, что исцеляет. — Он многозначительно посмотрел на свои склянки с сомнительными зельями.

Григорий замер. Мысль была рискованной, но гениальной. Ирина Фёдоровна, после смерти мужа принявшая постриг и жившая в Новодевичьем монастыре, была фигурой глубоко уважаемой и,