Царёв Пророк - Денис Нивакшонов

Вечером, когда царевич ушёл, пришёл Артемий с новостями. Его лицо было мрачным.

— Брат Григорий. Наш человек в Литве прислал весточку. По слухам, в Самборе, у князя Мнишека, объявился некий юноша. Студент из Кракова. Болтает, что он — чудом спасшийся царевич Дмитрий.

Григорий медленно поднял голову. Так скоро? Он думал, что у них есть год. Но история, казалось, пыталась взять реванш, выталкивая на сцену нового самозванца, как только старого нейтрализовали.

— Он ещё никто, — тихо сказал Григорий. — Пыль на ветру. Но если эту пыль подхватят…

— Что прикажете?

Григорий посмотрел на вербные веточки, принесённые Фёдором. Хрупкие, но живучие. Он снова почувствовал на своих плечах груз — не только России настоящей, но и России будущей, которую олицетворял мальчик с ясными глазами.

— Прикажу работать, — его голос прозвучал устало, но твёрдо. — Найти этого студента. Узнать о нём всё. Кто он, кто его родители, кому должен, кого любит. И подготовить материалы для контрпропаганды. Мы должны уничтожить его в зародыше, прежде чем он станет угрозой. И пока мы это делаем… продолжайте плести сеть. На Романовых, на Бельского, на всех. У нас нет права на ошибку.

Когда Артемий ушёл, Григорий остался один. Он потушил свечу и сидел в темноте, вглядываясь в бледные силуэты вербных веточек в сумерках. Они пахли весной. Чужой весной. Весной, которую он должен был отстоять ценой своего покоя, своей чистоты, своей души. Он был садовником, как сказал Борис. Но садовником, который работал не с светом и водой, а с тенью и ядом. И он будет делать это до конца. Ради того, чтобы чужая весна когда-нибудь стала для кого-то своей.

Глава 26

В подземной канцелярии Григорий сидел за простым дубовым столом, заваленным сводками, картами и шифрованными записками. Перед ним горела единственная свеча, отбрасывающая гигантские, пляшущие тени на низкий сводчатый потолок. Его новый титул — «Смотритель Государевой Тайны» — висел на нём, как вериги. Он был подобен камню, брошенному в реку времени: менял течение, но сам обрастал тиной и илом, погружаясь всё глубже в холодную темноту.

Победа над Шуйским не принесла облегчения. Лицо слепой Алёнки, которое он никогда нормально не видел, но чей образ выстроил в воображении, стояло перед ним. Он спас её от публичного скандала, но сделал вечной заложницей его молчаливого договора с князем. Это была не победа, а сделка с совестью.

Дверь скрипнула. Вошёл Степан, его правая рука, бывший подьячий Разрядного приказа, человек с лицом бухгалтера и душой разведчика.

— Брат Григорий, вести из Польши. — Степан положил на стол испещрённый знаками листок. — Самозванец, что объявился в Брацлаве, не унялся. Слух идёт, что он не погиб, а скрылся в запорожских плавнях. И говорят уже не «царевич Дмитрий», а «царь Димитрий Иванович, чудесно спасшийся». Ищет покровительства у князя Адама Вишневецкого.

Григорий медленно поднял голову. В ушах зазвенело. Его вмешательство дало обратный эффект. Попытка дискредитировать самозванца придала ему ореол мученика. История, как река, обходила поставленную им преграду, находя новое русло.

— Кто стоит за этим? Деньги? Польская корона? Романовы?

— Пока не ясно. Но слух растёт, как плесень на хлебе. И находит благодатную почву. Народ наш, брат, сказки любит больше, чем правду.

Григорий отпил из глиняного кувшина кислого кваса. Вкус был жёсткий, терпкий, как сама эта эпоха.

— Усиль слежку за гонцами из Польши. Всех, у кого найдут грамоты, даже от любовниц, — доставлять сюда. И найди мне человека, своего, который может проникнуть в окружение Вишневецкого. Не воина, нет. Торговца, лекаря, монаха-расстригу. Того, кто умеет слушать и говорить.

Степан кивнул и вышел, оставив Григория наедине с давящей тишиной. Он подошёл к грубой карте, висевшей на стене. Россия была огромным, уязвимым телом, а он пытался поставить диагноз и выжечь болезнь калёным железом, ещё до появления симптомов. Но болезнь оказывалась умнее.

На Красную горку, вопреки мрачным предчувствиям Григория, в Кремле был устроен пир. Борис, желая показать твердость своей власти и благосклонность небес, велел праздновать широко. Воздух дрожал от колокольного звона, смешивающегося с гомоном толпы на площадях.

Григорий, в новом, тёмно-вишнёвом кафтане, подаренном Годуновым, чувствовал себя чужим на этом празднике жизни. Он стоял у резного столба, наблюдая, как пляшут скоморохи, как бояре в тяжёлых шубах и горлатных шапках чинно беседуют, поглядывая друг на друга с подчёркнутой учтивостью, за которой скрывалась вековая вражда.

К нему подошла Ирина Фёдоровна. Царица выглядела уставшей, но в её глазах светилась уверенная, ясная грусть.

— Брат Григорий, ты сегодня мрачнее тучи грозовой. Негоже на Красную горку.

— Прости, государыня. Думы одолели.

— О врагах? — спросила она тихо, следя взглядом за молодым Фёдором, который с серьёзным видом подносил чарку с мёдом почётным гостям.

— О последствиях, государыня. Каждый наш шаг рождает новые тени.

Ирина повернулась к нему, и её взгляд стал пронзительным.

— Мой брат не спит ночами. Он говорит, что страна — это ладья в бурю, а ты — его кормчий, что видит подводные камни. Но кормчий, который всё время смотрит в воду, может не заметить грозу с небес. Не заглядывайся в пучину, брат Григорий. Иногда нужно смотреть на звёзды.

Она удалилась, оставив его с новой мыслью. Он был настолько поглощён борьбой с историей, что забыл смотреть в будущее, которое пытался построить.

Пир был в самом разгаре, когда в палату вошёл Борис. Он был величав и спокоен, но Григорий, научившийся читать малейшие оттенки в его лице, увидел затаённую тревогу. Царь подозвал его едва заметным движением головы.

Они вышли в боковую гридню, относительно пустую. За окном лился малиновый звон, доносился смех.

— Ну что, Смотритель? — тихо начал Борис, глядя в окно на разлившуюся, мутную от паводка Москву-реку. — Река волнуется. Как и народ. Слышал о новом «чудесном спасении»?

— Слышал, государь. История… — Григорий запнулся, — имеет дурную привычку повторяться в виде фарса.

— Фарс? — Годунов обернулся, и его глаза сузились. — Нет. Это не фарс. Это испытание. Мне всё чаще вспоминаются слова отца Иова о том, что царство, разделившееся само в себе, не устоит. Я пытаюсь его скрепить железом и законом, а ты — знанием. Но они раскалывают его словом, слухом, ложью.

В его голосе впервые за долгое время прозвучала не злоба, не подозрительность, а усталость. Усталость властителя, несущего груз, который вот-вот раздавит.

— Они ненавидят меня, Григорий. Не самозванца хотят, а просто другого.