Царёв Пророк - Денис Нивакшонов

на сделку с совестью. Но в глазах этой женщины он был не «Смотрителем Государевой Тайны», а добрым барином, который спас её мужа. И, возможно, для тысяч других он теперь был частью чуда, которое вернуло им веру.

Он не чувствовал себя ни победителем, ни праведником. Он чувствовал себя усталым, очень усталым человеком, который, чтобы спасти тонущий корабль, вынужден был залатать пробоину куском собственной плоти.

Возвращаясь в Кремль, Григорий услышал, как по улицам уже неслись новые слухи: «Царица-заступница!», «Молитва инокини спасёт Русь!». План работал. Но победа была горькой, как полынь в воде из «святого» источника.

В своей канцелярии он долго сидел в темноте, не зажигая свечей. Перед ним лежал новый рапорт от Степана: самозванец в Польше, пользуясь поддержкой, собирает войско. Битва только начиналась. И он уже не мог остановиться. Он был Григорием Тихоновым, Смотрителем Государевой Тайны, творцом чудес и рабом необходимости. И путь вперёд был вымощен не благими намерениями, а жёсткими, прагматичными решениями, каждое из которых отдаляло его от человека, которым он когда-то был.

Глава 28

Явление «Чуда» продолжало плодоносить, как яблоня в сказке. Слухи о заступничестве царицы Ирины и благодати, ниспосланной на род Годуновых, расползались по Руси быстрее, чем гонцы могли доставить царские указы. В монастырь потянулись паломники. Источник, названный «Ирининым ключом», не иссякал, а «исцелённых» становилось всё больше — одни искренне верили и получали облегчение от болезней силой самовнушения, другие, подкупленные Степаном, красочно описывали своё чудесное исцеление в самых людных местах.

Борис Годунов, обычно сдержанный, не мог скрыть удовлетворения. На заседании Боярской думы он впервые за долгое время говорил твёрдо, без намёка на прежнюю нервозность. Бояре, ещё недавно шептавшиеся в углах, теперь слушали его с подобострастием. Даже Шуйский сидел, уткнувшись взглядом в узорчатый пол, его обычно живое лицо было непроницаемой маской.

— Народная любовь — вещь зыбкая, государь, — сказал Григорий, когда они остались наедине после думы. — Она требует постоянной подпитки. Чудо — это вспышка. Но гореть она не будет без дров реальных дел.

— Каких ещё дел? — Борис развалился в кресле, попивая прохладный взвар. — Цены на хлеб стабилизированы, амбары строятся, самозванец пока не перешёл границу. Народ ликует.

— Народ ликует, пока не наступит зима и пока самозванец не станет реальностью с войском за спиной. Нам нужно нечто большее.

Григорий развернул на столе свой новый чертёж. Это была схема, напоминающая паутину.

— «Государевы окомые». Постоялые дворы на всех главных дорогах. Часть — казённые, часть — отданы на откуп верным людям. Но в каждом — наш человек. Не шпион, нет. Хозяин, целовальник, который не только торгует, но и слушает, и помогает, и разъясняет государеву политику. Учёный человек, лекарь, писец. Они станут ушами, глазами и… устами власти на местах. Очагами лояльности.

Борис смотрел на схему с растущим интересом.

— Дорого. Очень дорого.

— Дешевле, чем содержать войско для подавления бунтов. Дешевле, чем терять города из-за вовремя не перехваченного слуха. Это инвестиция в стабильность.

Годунов долго молчал, вглядываясь в причудливые линии.

— Делай. Выделю деньги из Приказа Большой казны. Но помни, Смотритель, — его взгляд стал тяжёлым, — если эта затея провалится, я не смогу тебя защитить. Бояре набросятся на тебя, как псы на медведя.

Григорий кивнул. Он понимал. Каждый его шаг вперёд был шагом по канату над пропастью.

* * *

Жара стояла невыносимая. Воздух над московскими улицами дрожал, смешивая запахи навоза, пыли и дыма. Григорий, сменивший душный кафтан на простую холщовую рубаху, вышел из Кремля, чтобы своими глазами увидеть, как живёт город после «чуда». Он шёл по переулкам Зарядья, где вплотную друг к другу лепились деревянные избы, и слушал.

И слышал он странное. Среди привычных разговоров о цене на хлеб, о поборах и о погоде всё чаще проскальзывало новое имя. Не самозванца. Другое.

— Говорят, в Кижах объявился…

— …старец, прозорливец. Не ест, не пьёт, только молится.

— …и говорит, что скоро явится истинный царь-избавитель…

— …не Годунов, нет. Тот, кто сейчас в Польше — это дым, а будет и пламя…

— …а этот старец, сказывают, знает, где истинный Дмитрий…

Григорий остановился, прислонившись к горячей стене избы. Холодок пробежал по спине, несмотря на зной. Он всё рассчитал. Предвидел появление самозванца, подготовился к информационной войне. Но не учёл одного — мистической, иррациональной потребности народа в фигуре Спасителя, Пророка, который укажет на «истинного» царя. Он создал одно «чудо», а в ответ история, как гидравлический пресс, начала выдавливать другое, неподконтрольное ему.

Вернувшись в канцелярию, Григорий нашёл там Степана с новым донесением. Лицо помощника было мрачным.

— Брат Григорий, вести с Севера. Из Соловецкого монастыря. Там появился некий старец Корнилий. Не путать с тем, которого мы разоблачили. Этот — другое дело. Затворник, молчальник. Но паломники к нему идут, и он… он не благословляет царя Бориса. Молчит, когда его имя произносят. И раздаёт просфоры с каким-то особым клеймом.

— Каким? — глухо спросил Григорий.

— Говорят, похоже на колокол. А колокол, как ты знаешь… символ веча, народного гласа.

Григорий закрыл глаза. Он чувствовал, как почва уходит из-под ног. Он боролся с политическими интригами, а противник ударил с другой стороны — с метафизической. Этот старец Корнилий был опаснее десятка Шуйских. Его нельзя было подкупить, запугать, дискредитировать компроматом. Его молчание и просфоры с колоколом были оружием страшной силы.

— Найди мне всё, что можно, об этом Корнилии. Кто он, откуда, есть ли у него слабости, родня. И готовь человека для поездки в Соловки. Не агента. Монаха. Искреннего, верующего, который сможет подобраться к нему и… понять.

Ночью Григорию приснился сон. Он стоял на берегу той самой Москвы-реки, но вода в ней была не мутной, а чёрной и густой, как чернила. И по ней плыли не щепки, а трупы. И все они были с его лицом. Молодой учитель из будущего, циник-идеалист; «молитвенник» при царе Фёдоре; Смотритель Государевой Тайны; создатель фальшивых чудес. И самый страшный, последний труп — седой старец с глазами, полными бездонной усталости, — тот, в кого он превратится, если продолжит идти этим путём.

Он проснулся в холодном поту. Сердце колотилось. В кромешной тьме подземелья он не видел ничего, но чувствовал — его окружают призраки тех, кем он был, и тень того, кем он станет.

Григорий зажёг свечу. Пламя выхватило из мрака знакомые очертания стола, карты, свитков. Он подошёл к медному тазу с водой, чтобы умыться. И, заглянув в него, увидел не своё отражение, а лицо Бориса Годунова. Тот же измождённый взгляд, те же