Царёв Пророк - Денис Нивакшонов

Иов покачал головой, но не стал спорить. Предложения были слишком здравыми, чтобы от них отмахиваться.

Борис откинулся на спинку кресла.

— Будет так. Пиши указы. Я их подпишу. Патриарх, благословите наши начинания. И молитесь, Отче. Молитесь, чтобы нам хватило сил и ума пережить эту напасть.

Когда Иов удалился, Борис указал Григорию на кресло напротив.

— Садись. Ты сегодня не похож на себя. Спокоен. Как будто с плеч свалилась гора.

— Так оно и есть, Государь, — Григорий сел. — Я нёс камень, который был не по силам. Теперь я его положил. И мне легче. Хотя работа предстоит куда более тяжкая.

— Почему тяжкая? — прищурился Борис.

— Потому что раньше я боролся с призраками из будущего. А теперь придётся бороться с настоящим. С голодом, с холодом, с человеческой жадностью и глупостью. Это куда сложнее. Но зато это — реально.

Он посмотрел в окно, на яркое майское солнце, которое не предвещало беды.

— И это имеет смысл.

Глава 33

«Всякое дело у Бога имеет свое время: время разбрасывать камни, и время собирать камни…»

Указы, подписанные царской рукой и скреплённые печатью Патриарха, разлетелись по городам и весям, как стая грачей перед грозой. Весть о твёрдых ценах на хлеб и государевых общественных работах сначала была встречена молчаливым недоверием. Народ, измученный недородом и слухами, уже отвык ждать от власти добра. Но когда по всем уездам начали открываться царские житницы, а по дорогам потянулись обозы с зерном, сопровождаемые стрельцами, недоверие начало таять, как весенний снег.

Григорий стоял на высоком берегу Москвы-реки, у стен Новоспасского монастыря, и наблюдал за работой. Сотни людей — мужиков в посконных портах, баб в платках — копали землю, укрепляли склон, закладывали фундамент нового амбара. Здесь, на низком берегу, часто подтопляло дорогу, и Григорий предложил не просто чинить её, а поднять насыпь и построить дополнительный складской двор. Работа кипела. Слышались смешки, окрики десятников, скрип телег. Люди получали за свой труд не только еду, но и медные деньги из казны. И в этом был огромный смысл.

К нему подошёл приземистый, коренастый десятник, сняв шапку.

— Брат Григорий, кирпича просят. Говорят, на Варварке разгрузка идёт, а нам не догнали.

— Я распоряжусь, — кивнул Григорий. — Скажи, чтобы к вечеру ждали подводу.

Он больше не отдавал приказы из тёмной канцелярии. Он был здесь, на земле, среди людей, пахнущих потом и пылью. Видел их лица — усталые, но озарённые редкой в эти смутные времена надеждой. Это была иная власть. Не власть тайны и страха, а власть хлеба и порядка.

Один старик, проходя мимо с лопатой, остановился и поклонился.

— Спасибо, кормилец. А то мы уж думали, опять по миру пойдём.

— Не мне, дедушка, — поправил Григорий. — Государю. Это его забота.

— Царю-батюшке, знать, доложили правду, — вздохнул старик. — А то бояре-то врут, врут…

Григорий смотрел ему вслед. «Вот она, цена правды, — подумал он. — Не в хитросплетениях придворных, а в этом простом „спасибо“. В том, что человек с лопатой верит, что о нём подумали».

В Боярской Думе, однако, царила иная атмосфера. Князь Василий Шуйский, облачённый в парчовый кафтан, стоял у резного окна и смотрел на тот же самый город, но видел иное.

— Смотрите, князья-бояре, — его голос был сладок, как мёд, и ядовит, как отрава. — Как усердно народец трудится на царского любимца. Словно муравьи. И ведь верят, что этот… переписчик, этот бродяга-расстрига печётся об их благе.

Он обернулся к собравшимся. Лица у бояр были хмурыми. Указы о твёрдых ценах ударили по их кошелькам. Теперь нельзя было скупить за бесценок хлеб в одних уездах и продать в десять раз дороже в других.

— Он дурит народ и царя, — вступил другой боярин, Никита Романов. — Царскую казну на ветер пускает! На какие деньги он эти амбары строит? На наши, боярские! Подати собирают, а он их раздаёт всякой голытьбе!

— И самое главное, — понизил голос Шуйский, — откуда у него сия премудрость? Кто он такой? Мы — роды свои от Рюрика и Гедимина ведём, а он — безродный странник. И вот уже он советует царю, как нам, коренным, жить. Он смутьян! Он под личиной милосердия бунт сеет!

В воздухе повисло тяжёлое, зловещее молчание. Слово «бунт» было произнесено. Оно, как искра, могло разжечь пламя.

— Но что делать, Василий Иванович? — спросил пожилой боярин. — Царь его слушает. Патриарх, слышно, тоже не противится.

— Ждать, — усмехнулся Шуйский. — Ждать и смотреть. Голод — не тётка. Он всё расставит по своим местам. Когда народ поймёт, что царского хлеба на всех не хватит, когда эти самые амбары окажутся пусты, вот тогда они вспомнят, кто их настоящие господа.

Тем временем, в покоях царевича Фёдора Борисовича шёл необычный урок. Григорий разложил на столе не книги с духовными текстами, а чертежи — схемы амбаров, карты с отмеченными дорогами, расчёты подвоза продовольствия.

— Смотри, Фёдор, — Григорий водил пальцем по карте. — Вот — Суздаль. Вот — Вологда. Здесь хлеб родится плохо. А здесь — получше. Значит, нужно отсюда — туда. По рекам сплавлять дешевле, чем на телегах везти.

— А если реки обмелеют? — спросил мальчик, вдумчиво рассматривая карту. Его умное, серьёзное личико было сосредоточено.

— Верно, — одобрительно кивнул Григорий. — Надо иметь запасной путь. По суше. И содержать дороги в порядке. Видишь, какая арифметика? Это и есть царская служба. Не только молиться, но и считать, и думать.

Царевич поднял на него взгляд.

— Батюшка говорит, ты теперь его совесть. А что это значит?

Григорий задумался.

— Это значит, Фёдор, что я должен напоминать о том, что легко забыть, когда ты наверху. О том, что у каждого человека, даже самого малого, есть своя боль, свои слёзы, своя надежда. И что царь должен быть отцом для всех, а не господином для избранных.

Фёдор слушал, широко раскрыв глаза. Для него эти слова были откровением. Он рос в мире, где власть была данностью, почти что явлением природы. А тут ему показывали, что власть — это, прежде всего, ответственность и труд.

— Я хочу быть таким царём, — тихо сказал он.

Григорий положил руку на его плечо.

— Тогда учись, царевич. Учись не только грамоте, но и этой простой, человеческой правде.

Вечером того же дня Григорий и Борис вновь сидели в царском кабинете. На столе лежали первые отчёты. Цифры были неутешительными. Запасы зерна таяли на глазах. Спекулянты, хоть и придушенные указами, уходили в тень, создавая чёрный рынок. А с запада приходили вести о том,