Индульгенция 2. Без права на жизнь - Тимур Машуков

Спину мою сковало холодом, будто ледяные пальцы провели по позвонкам. Обернулся — дверь кузни стояла прикрытой, но сквозь щели сочился дымок, густой и черный, как смола. Не дым, а словно сама тьма вытягивала щупальца. Прут, что Добрыня швырнул мне, жег ладонь, хотя само железо было ледяным. Я сжал его крепче, словно нож перед схваткой, и двинулся прочь, к своему дому.

И город будто изменился за те минуты, что я провел в кузне. Солнце, еще недавно рвавшее тучи, теперь пряталось за пеленой, и воздух звенел, как натянутая тетива. Тропа, знакомая до каждой кочки, виляла змеей: корни старых берез выпирали из земли, будто кости мертвецов, а в лужах, где отражалось небо, плавали черные пятна — словно кто-то вылил туда чернила. У мельницы жернова все крутились, скрипя, но Ничипора не было видно. Только его шапка валялась в грязи, изорванная, будто когтями.

Иди к ведунье, приказал Добрыня. Но как идти к Марене, если она живет за рекой, у Черного бора? Там, где даже днем тени шепчутся. Я перешел частокол, ныряя в пролом, что твари Нави пробили прошлой осенью, — и тут ветер ударил в лицо, принеся запах гнили. Не озерной тины, а той, что исходит из разрытых могил.

Река вздулась, хотя дождей не было. Вода, темная, как деготь, билась о берег, выплевывая на камни то, чего не должно быть в нашем мире: невиданную рыбу с человеческими зубами, ветви деревьев, на которых вместо листьев росли волосы. Я снял пояс, привязал к ольхе — переходить вброд, не зная дна — безумие. Но тут сквозь шум воды услышал смех. Высокий, как звон разбитого горшка.

— Эй, парень, ищешь брод? — голос донесся справа.

Обернулся — на камне сидела девка. Платье из мха и паутины, волосы — спутанная крапива, а глаза… Глаза были как у той овцы Горанина — слишком большие, слишком человеческие.

— Я проведу, — прошелестела она, вставая. Ноги ее не касались земли. — Только брось железо. Оно жжет.

Прут в моей руке вдруг затрещал, как живой. Девка зашипела, отпрянув, и тогда я понял: это не навка. Хуже.

— Уходи! — бросил я, замахнувшись прутом, как мечом.

Она рассыпалась вороньей стаей, каркая, а я, не раздумывая, шагнул в воду. Холод обжег, словно пламя, но прут в руке засветился тусклым багрянцем. Глубже — вода уже по грудь — и тут что-то обвило лодыжку. Не водоросли. Пальцы. Костлявые, с острыми ногтями. Я рванулся вперед, теряя с ноги обувь, выкарабкался на берег, задыхаясь. За спиной вода вскипела, выпустив черный пузырь с лицом — моего лица, но с ртом до ушей.

Черный бор встретил меня стоном. Деревья здесь росли криво, стволы перекручены в спирали, будто великаны, застывшие в агонии. Тропу найти было невозможно, но я шел на запах дыма — горького, с примесью полыни.

Избушка Марены стояла на курьих ножках, но не сказочно-резных, а настоящих — птичьих, ободранных до костей. Стены были слеплены из глины и перьев, а вместо трубы торчал конский череп.

— Заждалась уж, соколик, — хрипло кашлянули изнутри.

Дверь скрипнула, отворяясь сама. Внутри, среди сушеных лягушек и связок чеснока, на печи сидела Марена. Не старая и не молодая — век ее потерялся в морщинах, как река в тумане.

— Принес то, что из Нави? — спросила она, указывая костяным пальцем на мою грудь.

Я достал из-за пазухи обгоревший лоскут — все, что осталось от той проклятой шапки. Сжег, но пепел не развеял. Интуиция? Или страх?

Марена швырнула лоскут в горшок с кипящей жижей. Тот взвыл, как раненый зверь.

— Глупец, — зашипела ведунья, — это не шапка была. Это пелена. Той, что хочет войти в твое тело.

Кости на полу застучали, складываясь в круг. В центре — череп ворона, в его глазницах вспыхнул синий огонь.

— Три ночи, — проскрежетала Марена, — у тебя три ночи, чтоб найти того, кто пробил границу. Или Навь войдет в город через тебя.

— Кого искать? — спросил я, но изба вдруг затряслась. Курьи ножки забились в конвульсиях, а снаружи завыли голоса — тысячи голосов, слившихся в один вой — СВОЙ!!!

Марена плюнула в огонь.

— Иди. Они уже идут по твоему следу.

Когда я выскочил наружу, бор горел. Но не пламенем — синим, холодным светом, лижущим стволы. Ветви тянулись ко мне, цепляя за одежду. Бежал, спотыкаясь, а за спиной земля вздымалась, выпуская наружу черные корни с когтями…

У реки меня ждал Добрыня с мечем в руке.

— Жив? — бросил он, глядя на мое окровавленное плечо.

— Пока.

Кузнец кивнул в сторону города.

— Тогда слушай. И запомни: в городе есть предатель. Тот, кто зовет Навь. И он…

Громыхнул гром. Но не с неба — из-под земли. И тогда мы оба услышали вой. Со стороны капища.

Там, где стоял дуб Рода, теперь зияла яма. А из нее, цепляясь за края, выползало нечто с лицом человека и телом змеи.

— Оно первое, — прошипел Добрыня, занося меч. — Потом будут другие.

Меч взвыл, рассекая воздух, а я сжал прут. Железо наконец стало теплым. Город больше не спал.

Кровь стучала в висках, сливаясь с воем существа, что вытягивало из ямы чешуйчатое туловище. Его лицо — точная копия лица Стешки, пастуха, утонувшего в реке прошлой весной — было влажным, как у новорожденного, а глаза… Глаза светились зеленым, как гнилушки в Черном бору.

— Бей по хвосту! — рявкнул Добрыня, бросаясь вперед.

Меч кузнеца впился в шею твари, но та лишь зашипела, выплевывая черную слизь. Я метнулся влево, зажав прут обеими руками. Хвост бил по земле, выворачивая пласты дерна с корнями дуба. Род смотрел на нас сверху, его лик треснул пополам.

— Беги вокруг ямы! — закричал кто-то у меня за спиной.

Оглянулся — старуха Мокрина — местная ведунья, вся в рыбьей крови, размахивала серпом. Другой кривой нож торчал за поясом, а в руке она сжимала пучок крапивы, обмотанный волчьей шерстью.

Тварь рванулась к ней, но я всадил прут в хвост. Железо вошло, будто в масло. Существо завизжало, закрутившись спиралью, и тогда Добрыня рубанул в основание черепа. Голова отлетела к кострищу, тело рухнуло, обнажив дно ямы — там, в густой черноте, шевелились сотни таких же лиц.