Индульгенция 2. Без права на жизнь - Тимур Машуков

— Не дай ему… — начал кузнец, но тени уже кинулись к сердцу.

Мельник взметнулся вверх, тело его расползлось, как гнилая ткань, обнажив костяк, оплетенный черными корнями. Он стал огромным, как дом, глаза — ямы, полные змей.

— В печь его! — крикнул Добрыня, размахивая мечом. — В пламя!

Я схватил сердце — липкое, бьющееся в руке, как пойманная птица, — и побежал к реке — переберусь на тот берег, и меня будет не достать. Текущая вода — преграда для нежити. За спиной земля вздымалась волнами, твари хватали за плащ. Добрыня рубил их, отсекая головы, которые превращались в камни с зубами.

Река кипела. Вода, черная от Нави, хлестала в берега. Удар по руке — и сердце улетает в пучину, но оно зависло в воздухе, пронзенное корнем, выросшим из спины Ничипора.

— Глупец! — заревело чудовище. — Меня так не убить!

И тогда я вспомнил зеркало. Вырвал его, поймав в отражение сердце. Стекло треснуло, но в щели брызнул свет — не солнечный, а холодный, мертвенный. Ничипор завизжал. Его тело, корни, даже река замедлились, будто весь мир застыл на мгновение.

Добрыня, весь в крови и слизи, прыгнул вперед. Меч в его руках вспыхнул рунами, прочертив в воздухе знак Перуна. Лезвие рассекло сердце пополам.

Взрыв тишины.

Потом — вой. Вихрь из пепла и костей закрутил нас, вырывая из рук оружие. Ничипор рассползся, как глина под дождем, а река взревела, выплевывая на берег обгоревшие щепки — остатки мельницы.

Когда стихло, на дне ямы лежал лишь трухлявый пень. А рядом — тело Добрыни.

— Жив? — упал на колени рядом, переворачивая его.

Кузнец хрипло засмеялся, выплевывая кровь:

— Умирать… рано. Надо ковать… засов для Нави.

Он указал на грудь — под рубахой светился коловрат, но не железный, а выжженный на коже.

— Видишь? — хрипел Добрыня. — Зло… во мне тоже. Но я крепче.

Помог ему встать. У ракиты, где был гроб, теперь росла трава — красная, как запекшаяся кровь.

— Это не конец, — прошептал кузнец, глядя на реку.

Вода, чистая теперь, несла свои волны — белые, как та шапка. А за поворотом, где стоял город, завыли собаки. Нет, не собаки. Что-то другое.

Но мы шли к нему. С мечом, зеркалом и железом, что все еще жгло ладонь.

Опять мир моргнул, и я осознал, что стою в кузне, а Добрыня — совсем не такой, как в видении — намного моложе, мерно бухает молотком по железу.

— Понял что, али повторить? — спросил он, чуть сощурившись.

— Я не понял, все ли я понял, — язык мой будто онемел и ворочался с трудом.

— Ну, значит, время еще не пришло. Возвращайся домой, двуживущий. Как осознаешь — приходи. Ключ давно скован и ждет своего хозяина.

— Для чего он?

— Для двери, конечно. А вот где она и что закрывает — это тебе самому выяснить надо.

— Мудрено очень.

— Так предсказания никогда понятными не бывают.

— А то, что я увидел — это что было?

— Не знаю. Каждый, кто впервые заходит ко мне, видит что-то свое. Это только твои видения и твой путь.

— Но они правдивы?

— Это уже тебе решать, Видар Раздоров. Боги играют с нами, наше подсознание играет с нами. Даже жизнь ведет свою игру. Но главный вопрос: кем ты в ней хочешь быть — жертвой или героем. Ты все поймешь уже скоро — вижу, печать Сварога горит у тебя в душе все ярче. А значит, скоро развязка и знание, зачем ты здесь. А теперь ступай — раскаленное железо не любит ждать.

Я моргнул и сам не заметил, как оказался на улице. За дверью все так же слышался мерный стук тяжелого молота. И ему вторил другой, более звонкий. А вот кто бил другим — не знаю. Добрыня был там один.

Ноги сами понесли меня в кабак — после пережитого мне жутко хотелось выпить. В голове царил полный хаос, и воспоминания еще не выветрились. Когда все это было и было ли вообще? Непонятно. И к чему мне это показали?

Кабак «Тугарин Лох» показался внезапно. Вот его нет, а вот я уже стою на входе. Так задумался, что не заметил, как до него добрался.

Дверь — низкая, кривая, будто вырубленная в спешке топором — захлопнулась за спиной, отрезая меня от тишины улицы. Внутри воздух был густой, как кисель: дым от лучин, перегар, вонь прокисшего сусла и еще что-то сладковатое — кровь, что ли? Под потолком висели копченые тушки дичи, качаясь в такт воплям. Где-то били в бубен, ритмично так, с подбадривающими криками.

Первый завсегдатай встретил меня у порога. Сидел на полу, обняв пустой бочонок, и выл песню про то, как «в Нави мы Морану драли». На лице — синяк свежий, фиолетовый, как слива. Одежда порвана, местами залита вином. Его сосед, здоровенный мужик с бородой, явно побывавшей в тарелке со щами, лузгал семечки, плюя шелухой в огонь очага. Шипение смешивалось с руганью.

Я протиснулся к стойке, где корчмарь — лысый, с лицом цвета печеной репы — вытирал кружки грязным подолом.

— Водки, — бросил я, кидая последний оставшийся артефакт на стойку.

Он даже не взглянул в его сторону. Сделанный в виде монеты — вроде как этот артефакт создавал зону холода вокруг себя, — утонул в луже чего-то липкого на прилавке.

Повернулся — и тут меня толкнули. Сзади. Так, что локтем я в свою очередь задел чью-то спину.

— Куда, бля, прешь? — обернулся мужик в рваном кожухе. Глаза мутные, как у сома. В руке нож для мяса, кривой.

— Нечаянно, — буркнул я, отступая. Но сзади уже напирали — двое тащили третьего к выходу, тот вырывался, лягаясь.

— Нечаянно… — передразнил сомоглазый. — А ну, извинись! На коленях.

За столиком слева грохнули кубками. Кто-то выиграл в кости — толстый, с перстнем на мизинце, засмеялся, выгребая монеты — странно. Я думал, тут нет привычных денег. Проигравший вскочил, опрокинув скамью.

— Шулер! — рявкнул он, выхватывая меч из-за пояса.

Тот встретил его топором. И все завертелось.

Скамья полетела в окно, стекла — осколками в толпу. Женщина с подносом, вся в пиве, завизжала. Кто-то плеснул что-то