Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

Она вытерла лицо тыльной стороной ладони и сказала: я плачу впервые с тех пор, как это случилось.

Твой отец был сильным человеком. Он не хотел бы, чтобы ты грустила.

Она ничего не ответила. Ты видел заметки, которые я оставила в кабинете?

Он закончил с галстуком и оперся подбородком на руку. Да. Ты сегодня путешествовала. Ты знаешь, как я к этому отношусь.

Когда они убедились, что она беременна, она сказала, что это ничего не меняет. Ей этого не хотелось. Но потом выяснилось, что она ждет близнецов, и ей пришлось сократить количество путешествий, особенно когда стало очевидно, что они утомляют ее сильнее, чем обычно. Иногда по возвращении в настоящее ее шатало, у нее кружилась голова, и ей приходилось долго отлеживаться, прежде чем она снова могла путешествовать. Она пыталась объяснить ему, что это ощущение сильнее, чем обычно. Ей казалось, что у нее вырывают внутренности, что ее тело тает, стекая на землю.

Джошуа опустил два пальца в обжигающую воду. Я думал, ты попробуешь увидеть отца, сказал он. Но ты пыталась попасть во Францию.

Я не хочу его видеть. Лили закрыла глаза, не сдерживая слез. Да даже если бы и хотела, какой в этом толк? Все уже предрешено. Что бы это изменило? Только лишняя боль. И… сложности. Но Франция… Я думала, что Франция… что если выбрать место поближе… то может получиться. Но не вышло.

Может, это из-за беременности, сказал он. Мы можем попробовать снова после рождения близнецов.

А может, это просто невозможно, сказала она.

Он пожал плечами. Когда это мы с тобой верили, что что-то невозможно?

Она невольно улыбнулась и взяла его за руку. Спасибо, что напомнил, сказала она. Не позволяй мне забывать об этом.

Он поцеловал ее ладонь. Хорошо. А теперь вытри слезы и вылезай из ванны. Мы можем обсудить твой сегодняшний эксперимент. Может, ты чего-то не учла.

Томми и Ева родились с разницей в десять минут. Томми появился первым, тихо и спокойно: он заплакал, лишь когда медсестра его нежно шлепнула. Ева появилась с пронзительным криком, тряся кулаками и ругая на чем свет стоит всех и вся в этом мире.

Лили не позвонила матери; во время болезненных родов ей хотелось поддержки, но, представив, как над ней склоняется мрачное лицо Кэрол, она сжала зубы и продолжила тужиться. На долю секунды перед глазами промелькнуло лицо отца: вот он лежит на больничной койке, хрипло дыша, изможденный, опустошенный страшной болезнью. Но лишь на долю секунды. Потом рядом оказался Джошуа и сжал ее руку, а потом… воздух прорезал спасительный плач.

Вскоре она заснула: перед глазами ее еще плавали желтые круги, а тело ныло от боли, напоминая о произошедшей перемене. Ей снилось, как Мэри стоит у доков в Ливерпуле. Как отец, когда она была маленькой, гуляет по зоопарку и сидит за обеденным столом, уткнувшись в газету. Мать на похоронах два месяца назад выдвигает ей требования. Ее муж ― улыбающийся, молчаливый, потерянный. А затем ― темнота.

Что касается Джошуа, то он, увидев детей с пухом волос, с крошечными ручками и ножками, испытал смесь чувств, которых никогда не испытывал прежде. Он не знал, что это за чувства и как они называются. Не мог даже понять, откуда они взялись. Но одно из этих чувств он узнал сразу, поскольку жил с ним с самого детства: страх. Взяв сына за руку, поцеловав дочь в лоб, он испытал страх.

Когда медсестры унесли детей, а жена уснула, он сидел на стуле у ее постели, закрыв глаза, ритмично дыша и вспоминая. Вскоре он оказался в знакомой темноте. Уловил запах сырости, мусора, пота, еды. Услышал, как по стенам стекает вода. Шаги. Детские визги. Люди кричат на кантонском. Его люди.

Открыв глаза, он увидел мальчика, сидящего на корточках в конце тускло освещенного коридора и играющего со старой машинкой. Его волосы были коротко острижены, шлепанцы ― велики, а потная рубашка прилипла к телу. Джошуа почти забыл. Но все же вспомнил тот день.

Прошло много времени, прежде чем он вернулся к жене и увидел, что она смотрит на него с постели. В палате было темно, но ее глаза светились в полумраке. Где ты был, спросила она.

Он не ответил. Лишь придвинул стул, чтобы быть к ней ближе, и взял ее за руку.

Тебе нужно поспать, сказал он.

Знакомый запах от одежды. Отсутствующий взгляд. Со всем этим она уже сталкивалась и знала, что это означает. Но сейчас, похолодев от страха, она поняла, что таким его еще не видела. В чем дело, спросила она. Расскажи мне.

Он покачал головой. Все в порядке.

Что случилось, спросила она. Джош, все нормально?

Он все молчал и молчал, и, протянув руку, чтобы погладить его по лицу и этим прикосновением вернуть к реальности, она впервые поняла, что, как бы ни старалась, как бы ни просила, в его душе всегда будет уголок, куда ей не проникнуть.

Томми, Мэй и Пегги

2016/1940

Мэй называет дочь Дэйзи ― в честь маргариток[5], растущих у старой церкви по пути от дома Томми к ее квартире. Она думает: пусть у ее малышки будет солнечное имя, английское имя. Имя, которое предвещает лишь радость и исполнение желаний.

Она думала, что после Томми в ее сердце уже ни для кого не осталось места. После того как она произнесла те три слова, ощутив, будто большая часть ее души покинула тело. Но когда ее дочь ― такая уязвимая, такая мягкая ― впервые оказалась у нее на руках, она обнаружила внутри себя еще одно отделение, о котором не знала.

Вот теперь, думает она, начнется моя жизнь.

И во многих смыслах она права: все, что ей было знакомо, остается в прошлом, и перед ней простирается совершенно новый путь.

Томми пытается поступать правильно.

Прежде он совершал ошибки, но теперь у него нет оправданий.

Едва его дочь появляется на свет, прорезав воздух пронзительным плачем,

едва он берет ее маленькую мягкую руку,

он знает, что должен делать.

Неважно, что он чувствует. Чувствам доверять нельзя.

Если уделять им слишком много внимания, они помешают идти к цели

и нарушат установленный порядок жизни.

Вероятно, так бы сказал его отец.

Так что он целует Мэй в лоб, берет у нее телефон

и успокаивает ее семью на другом конце