Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

― Может быть. Но что-то мне подсказывает, что Томми не захочет меня видеть.

Тетя Дороти, нахмурившись, смотрит на Еву.

― Дорогая, в чем дело?

Ева не отрываясь смотрит на дорогу. Она слышит тихое дыхание бабушки слева. И вполголоса говорит тете:

― Это никогда не заканчивается, да? Даже когда все налаживается.

В глазах тети отражается понимание.

― Что на этот раз? Парк?

― Отчасти. ― Ева делает глубокий вдох. ― Парк. Новая квартира. Занятия. Все. ― Ее голос слегка дрожит. ― Я начинаю обретать почву под ногами, но моего брата здесь нет. Неужели я теряю и его?

Пегги

1938

Письмо приходит внезапно.

Пегги его не ждала.

Прочтя его целиком за один присест,

как будто нырнув с головой в темные воды, она жалеет,

что вообще его получила.

Судя по приложенной к письму фотографии, воображение ее подвело.

Она совсем не похожа на мать.

У ее матери лицо полнее, глаза темнее и жестче, вздернутый нос, уголки губ опущены вниз. Руки, лежащие на коленях, намного меньше, чем у Пегги.

Рядом с ней дети ― мальчик и девочка, сводные брат и сестра Пегги, ― похожие на мать.

Пегги не может удержаться от мысли: и что она нашла в своем новом муже?

Низкий и коренастый, он с мрачным видом стоит у жены за спиной, по-хозяйски положив руку ей на плечо.

Другая семья. Новая, незапятнанная. Богатая, богатая до неприличия.

Слова разбегаются, соскальзывают со страницы, сливаются ― слова о сожалениях, об отвержении, примирении, честности, храбрости.

Пегги выпускает их из рук, они падают на пол и разбиваются на осколки.

Отец смотрит на фотографию невидящими глазами.

Я не говорил тебе, произносит он, потому что маленькой девочке о таком знать ни к чему.

Знать о чем? О том, что моя мать на самом деле не умерла? Или что она меня бросила и не любит?

Твоя мать любила тебя. Отец опускает голову. Но не любила меня. И тосковала по дому. Поэтому она вернулась. Я думал, ты будешь винить меня в том, что она уехала.

Па, говорит Пегги хриплым от боли голосом, я тебя не виню. Ты единственное, что у меня есть.

Он берет ее за руку. Ты поедешь? Как она просит? Ты знаешь, что ее… муж сможет все оплатить.

Пегги думала, что не знает, как поступить. Но едва отец задает этот вопрос, ответ слетает с языка, словно давно был готов.

Нет, говорит она. Мне там делать нечего.

Она думает сжечь фотографию,

но потом просто кладет ее между страниц дневника.

В тот вечер она достает ее, когда пишет при свете свечи,

глядя как зачарованная на лицо женщины, о которой фантазировала всю жизнь.

Слова, которые написала Пегги, ничего для нее не значат. Они пусты и бессмысленны.

Как и годы, которые Пегги прожила в ожидании любви.

Хватит.

Она убирает фотографию обратно в дневник.

Ночью она не может заснуть.

Она лежит в постели, вспоминая все образы матери, которые выдумала за эти годы:

балерина с розовыми лентами в волосах,

печальная принцесса, запертая в башне,

самая красивая женщина на свете,

искательница приключений.

Их всех больше нет.

Она вспоминает, каким когда-то был Томми:

испуганный мальчик с живыми глазами,

с лицом, которое загоралось энтузиазмом, когда он помогал ей плести ее фантазии.

Мысль о нем пронзает ей грудь, как нож.

Теперь она понимает, что должна делать, осознает она, чувствуя, как страшно сжимается сердце.

Она всегда это знала, только думала, что ей не хватит сил.

Томми и Пегги

1941

Это происходит:

он отправляется в прошлое

и не может ее найти.

Это происходит

раньше, чем он думал

(когда вообще отваживался об этом думать).

Дэйзи нет и года,

его жизнь с Мэй все так же проста ―

и полна его рассказов о путешествиях во времени,

которыми он может с ней поделиться.

Он закрывает глаза,

ожидая увидеть дождь и туман,

но на этот раз

видит дым.

Огонь.

Взрывы.

Все горит и горит.

Сирены.

Он спотыкается,

и мир кружится.

Разваливается на части.

В темноте он слышит завывание.

И понимает.

Он снова спотыкается.

Повсюду обломки.

Обугленные здания.

Огненный шар. Еще один.

Красные пальцы хватаются за темное небо.

Он не видит ни луны, ни звезд.

Только дым.

Следовало этого ожидать,

с оборвавшимся сердцем осознает он.

Его отец ожидал бы;

даже Кристелль.

Но, как и о многом другом в своей жизни,

он слишком боялся

об этом думать.

Кто-то кричит. Воет.

И на мгновение он забывает,

где находится.

Неужели это конец?

Еще один взрыв.

Вдалеке

или рядом

(он уже не понимает).

Сирены. Снова сирены.

Вой.

Он узнает улицу.

Кафе. Дом.

У него подгибаются колени, и он

падает.

Он чувствует вкус пепла на языке,

на губах.

Дым жжет ему глаза, и все

горит,

горит,

горит.

Вот и все.

И он не видит ее.

Он бежит.

Во всяком случае, думает, что бежит.

Кажется, что он только

спотыкается,

падает,

падает.

Должно быть что-то, за что можно ухватиться.

Должен быть кто-то,

хоть кто-то

среди обломков.

Но он никого не видит.

Сирены все воют.

Ему кажется, что он выкрикивает ее имя.

Но в горле, во рту, на языке ― вкус песка.

Так как он может кричать?

Он должен был знать.

Он должен был знать.

Отец знал бы.

Кто-то пытается поднять его на ноги,

кричит ему в ухо

что-то об убежище,

о бомбах, летящих с неба.

Но он все это уже знает,

ведь так? И он продолжает

падать.

Он произносит ее имя.

И закрывает глаза.

Джошуа и Лили

1992–1999

Лили могла попасть в Гонконг, если Джошуа держал ее за руку и брал с собой. Она, в свою очередь, могла привести его в любое место в Англии после начала двадцатого века. Они выяснили, что происходит с телом, если слишком задержаться в прошлом. Научились дышать особым образом, чтобы исчезать или материализоваться быстрее. Джошуа даже натренировался перемещаться в конкретный день и время, как Лили. Но тем не менее, невзирая на все усилия, никуда больше они попасть не могли.

Когда Томми и Еву привезли домой из больницы и их родители часто не спали по ночам, они решили перенести их кроватки в кабинет. Они по очереди брали близнецов на руки, баюкая их и записывая новые идеи и теории на доске: как им попасть