Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

Здесь, с ней, иногда.

С их дочерью. По крайней мере, он возвращается. И когда она тянется к нему в темноте, он тоже тянется к ней, так зачем спрашивать? Зачем осмеливаться спрашивать?

Нужно же бороться за то, что мы любим, правда?

Вцепиться зубами и ногтями и не отпускать, даже если предмет любви пытается вырваться.

Она видит, что он пытается остаться ― любить ее и быть здесь.

Держать дочь на руках, когда она плачет, и выполнять посильные мелкие дела.

Но она замечает: чем дольше он рядом, тем сильнее отдаляется,

как деревянная кукла, потертая от постоянных ласк.

И каждый раз, когда он возвращается… он словно теряет частичку себя.

Постепенно неожиданно для себя она понимает, что тоскует.

По солнечному свету, по погожим дням без дождя, без серых облаков в небе, без темных зимних дней.

По кантонскому, по знакомому языку, по словам и предложениям, которые слетают у нее с языка без напряжения, без тренировки.

По своим людям, даже по родителям и сестре. Особенно по сестре. По голосам, которых давно не слышала.

По чувству близости, такой невероятной близости, при которой не нужно личное пространство.

По таким отношениям, в которых тебя знают. По объятиям.

Даже просто по тому, чтобы сидеть с кем-то молча на диване и смотреть телевизор.

Во время редких телефонных разговоров с родителями в Гонконге

она вцепляется в телефон, как в спасательный круг.

― У меня все хорошо, ― всегда говорит она. ― У нас все хорошо. Все в порядке.

Но когда отец говорит «Береги себя. Мы скучаем»

или когда мать спрашивает «Когда ты вернешься домой?»,

ей приходится закусить нижнюю губу, чтобы не расплакаться.

Она готова поклясться, что иногда мать почти замечает легкое колебание в ее голосе.

Но она не позволяет себе проболтаться. Она не думает о доме. Не может думать.

Ведь то, что у них с Томми и Дэйзи в Лондоне, ― это и должно быть ее домом.

Скоро все наладится.

Томми, Мэй и Кристелль

2018

Кристелль обезоруживающе смотрит на Мэй,

когда та суетится на кухне, пытаясь заварить ей чаю.

Мэй кажется, что на нее никто никогда так не смотрел ―

так прямо, без малейшего стеснения.

Этот взгляд разрушает все защитные слои,

которыми Мэй обросла за время жизни в этом доме.

Она смотрит в чашку чая, которую налила для себя.

Повторяет то, что уже говорила, когда открыла дверь и увидела Кристелль:

― Томми сейчас нет. Я не знаю, когда он вернется.

― Да, ты уже говорила, ― отвечает Кристелль.

Но в ее голосе нет ни капли раздражения ― только ирония.

― Я тоже не смогла с ним связаться, но мне нужно ему это передать, а другого времени у меня не будет.

Она кивает на вещи, которые привезла из путешествий, разбросанные по обеденному столу Мэй: книги, артефакты, пашмины и изящные рисованные портреты в деревянных рамках. Мэй говорит:

― Томми понравится.

― Еще бы. ― Кристелль самодовольно улыбается и подносит чашку к губам. ― Где он, кстати? Что-то он в последнее время не выходит на связь. Может, ты лучше знаешь, ты же его девушка и… ну… мать его ребенка?

― О, он… очень занят. У него сейчас сложный период.

Мэй становится неловко;

она чувствует, как у нее краснеют щеки. Она всегда очень стеснялась Кристелль.

Но, признавая, что не знает, где ее парень, ―

даже признавая, что терпит его отлучки, ―

она чувствует себя невыносимо ничтожной.

Словно она не состоялась как женщина.

― Занят? ― Кристелль хмурится. ― Чем? Университетскими делами? Исследованием?

― Думаю, да.

― Но не только.

Прямота Кристелль ощущается как пощечина.

Мэй смотрит на собственные руки, которыми сжимает теплую чашку чая.

― Я не знаю.

― Что он тебе рассказывал?

― О чем?

― О родителях.

― Кое-что он говорил… о том, как они… исчезли.

― А что рассказывал о ней?

― О ней?

― О Пегги.

Значит, у нее есть имя.

Оно повисает в воздухе, и некоторое время Мэй молчит, ощущая, как меняется атмосфера в доме.

Наконец она признает:

― Мало.

― Так я и думала, ― говорит Кристелль. Ее лицо смягчается; она смотрит на Мэй не с жалостью, а с болью.

― Мне очень жаль. Что все так. Если тебе нужна помощь, я рядом, в любое время. Ты понимаешь?

Мэй кивает.

― Где Дэйзи?

― Наверху, спит.

― Можно ее разбудить ненадолго?

Мэй впервые искренне улыбается.

― Конечно.

― Как ты? ― спрашивает Кристелль. ― Честно?

Мэй обнаруживает, что не может говорить. Что-то стоит у нее горле. Возможно, песок.

Она заставляет себя сделать глоток чая.

― Я… я просто… Я скучаю…

― По дому?

Мэй кивает, и, к ее ужасу, к глазам подступают слезы. Она быстро хватает салфетку и отирает их, извиняясь.

Кристелль качает головой.

― Все хорошо, все хорошо.

Она подходит к Мэй и тепло-тепло обнимает ее.

В этот момент Мэй понимает, как же ей не хватало объятий.

Много позже,

когда Кристелль разбудила Дэйзи, подарила ей подарки и снова уложила,

Мэй стоит у дверей, пока Кристелль обувается.

― Я не хочу, чтобы ты уходила, ― неожиданно для себя говорит Мэй.

― О, милая моя. ― Кристелль снова заключает ее в объятия. ― Я приду снова, как только смогу.

― Надеюсь, в следующий раз Томми будет дома.

― Ой, да пошел он, ― фыркает Кристелль. ― Я знаю, мы с тобой не так близки, но я хочу, чтобы ты кое о чем помнила, Мэй. У Томми доброе сердце. Но он не всегда прав. Помни об этом.

Мэй чувствует себя глупо, но все же говорит:

― Я люблю его.

― Да, я тоже его люблю. Но, может, именно поэтому нам так тяжело.

Кристелль в последний раз сжимает руку Мэй.

― Как бы ты ни любила человека, его не изменить. Поверь мне, Мэй. Я пыталась.

Томми ищет Пегги повсюду ―

в своих снах, во время «Блица», в записях своего времени,

прочесывая каждую мельчайшую деталь в поисках ее следов.

В остальное время он сидит за столом

и пишет, пишет. Многое из написанного

его университетские коллеги возвращают

с вопросами и озадаченными комментариями.

Но он все равно продолжает писать;

он не может остановиться. Не может сидеть без дела.

Он видит сообщения и звонки

от Евы и Кристелль, но не может ответить.

Он не может остановиться. Не может сидеть без дела.

Он идет по жизни, будто пробираясь сквозь дым.