Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

сквозь дым ― черный, желтый, серый, ―

клубящийся вокруг него смертельным чадом.

Когда он не пробирается сквозь дым,

он проваливается в глубокий, мрачный сон,

где над ним сгущаются тени.

Иногда он видит отца. Мать.

Бабушку, лежащую на полу с перекошенным лицом.

Пегги ― улыбающуюся, смеющуюся.

И думает: возможно, она смеется над ним.

Мэй стоит в дверях кабинета,

и ее глаза говорят: пожалуйста, иди ко мне.

Но он не может. Нет.

Его дочь Дэйзи подбегает к нему,

хватает за ногу, желая, чтобы он взял ее на руки,

и иногда он соглашается и крутит ее в воздухе.

Но ему страшно и стыдно; он сам не знает почему.

Он чувствует себя грязным, будто его одежда до сих пор пропитана дымом.

И чаще всего так и есть.

Так что он ставит ее на пол

и уходит.

По ночам, в тихие предрассветные часы,

Мэй иногда прижимается к нему, целует в шею,

блуждая руками по его телу. И иногда он ненадолго сдается и притворяется,

но потом пробиваются первые лучи солнца

― и момент упущен.

Тогда он выскальзывает из постели,

наклоняется и целует ее в висок, и она снова засыпает. Он относится к ней с большой нежностью,

но не может дать ей то, чего она хочет. Как бы ему ни хотелось.

Может, он на самом деле не тот, кем пытался быть с Мэй.

Дым и огонь, тяга к прошлому ― может, это единственное, в чем состоит его жизнь.

Разве у родителей было не так?

Они выбирали возвращаться в прошлое снова и снова.

Он знает, что Мэй заслуживает большего.

Он заглядывает к дочери. Она мирно спит, ее сон не нарушают

чудовища, пожар, история.

Его дочь тоже заслуживает большего.

На мгновение он задумывается, испытывал ли подобное его отец.

Вероятно, нет.

Но он должен спасти ее ― Пегги.

Он должен. Ради чего еще жить?

Он снова просыпается и видит огонь. Он все время видит огонь.

А ее нигде нет.

В торте две свечи ― именно столько исполнилось Дэйзи.

Мэй выбирает все сама: длинные красные свечи на шоколадном торте, покрытом радужной глазурью.

Утром они звонили ее семье в Гонконг,

чтобы бабушка с дедушкой могли поздравить Дэйзи с днем рождения на кантонском.

Потом Мэй повела ее погулять у Темзы, где они ели мороженое и слушали уличных музыкантов, а Дэйзи гонялась за своим воздушным шариком.

Два подарка, купленных и упакованных Мэй, лежат рядом с тортом на обеденном столе.

Часы громко тикают, отмечая безжалостно уходящие минуты.

Дэйзи не может усидеть на месте. Она пытается схватить один из подарков, но Мэй убирает ее руки от оберточной бумаги.

― Нужно дождаться папу, ― говорит она.

Свечи мерцают, постепенно догорая.

― Пожалуй, ― говорит Мэй, когда пламя уже почти касается торта, ― стоит задуть свечи сейчас и…

― Папа! ― Дэйзи спрыгивает со стула и бежит к двери.

Томми подхватывает ее на руки и крепко прижимает к себе.

― С днем рождения, малышка!

Но едва он подходит ближе, Мэй видит в его глазах дым.

Пока дочь задувает свечи, Мэй ничего не говорит.

И пока она открывает подарки и просит Томми еще раз подбросить ее в воздух.

И пока они вместе укладывают ее, и Томми читает ей, глядя, как она засыпает.

Томми выключает свет в комнате Дэйзи, закрывает дверь,

и вот они с Мэй остаются вдвоем в длинном коридоре, где члены его семьи смотрят на нее с портретов ― его мать с проницательными, лукавыми глазами.

Обычно эти глаза пугают Мэй,

но сегодня они разрешают ей разозлиться. Наконец-то.

― Томми, ― начинает Мэй. ― Тебя никогда нет.

― Но я же пришел, правда? ― беззлобно отвечает он. Пытается улыбнуться. ― Ей было весело. Прости, что я опоздал.

Мэй качает головой.

Чувствуя, как ее дыхание учащается от гнева, она повторяет:

― Томми, тебя никогда нет.

― Мэй, что ты говоришь? Что значит, «меня нет»? Я здесь. Причем буквально.

― Нет, Томми, ты не здесь. Не здесь. Ты где-то в другом времени. Я вижу это в твоих глазах. Ты… Я не знаю, как это работает, но… ты куда-то уходишь. Я всегда пыталась не придавать этому значения, но сегодня, в день рождения нашей дочери… Я жду от тебя большего.

Его улыбка тает, как снег весной.

― Мэй…

― Я ни разу не жаловалась на то, чем ты занимаешься, Томми. Даже когда это причиняло мне боль. Ни разу.

― Мэй…

― Даже когда это касалось Пегги.

― Кто сказал тебе про… ― Он трясет головой. ― Кристелль.

― Я давно чувствовала, что что-то происходит. Думаешь, я совсем дура?

― Я никогда так не считал. А с Пегги ― это не то, что ты думаешь.

― А что это тогда?

― Мэй, я не хотел причинить тебе боль…

― Не важно, чего ты хочешь, Томми. Важно, что ты делаешь.

Гнев, который в ней поднимается, удивляет ее; она чувствует себя так, будто оказалась в шкуре другого человека.

― Я никогда тебя не донимала, Томми, потому что люблю тебя. Ради тебя я готова на все. На все. Но ты не можешь… ты не можешь так поступать с Дэйзи.

― Да никак я не поступаю!

― Томми, у нее сегодня день рождения. И ты даже в ее день рождения не можешь побыть с нами.

Но ведь он здесь, это он, продолжает настаивать Томми. Разве она не видит?

Как она не видит?

― Все, что я сейчас вижу, ― говорит она, глядя прямо в его полные боли глаза, ― что ты не тот, кем я тебя считала. Я сама виновата, что заблуждалась. Так не может продолжаться, Томми. Больше не может, раз у нас появилась дочь.

После ссоры он молча уходит, а она сидит на полу в ванной, прислонившись спиной к ванне.

Одними губами произносит слова, которые ее родители сегодня сказали Дэйзи по телефону:

«С днем рождения, милая. Мы тебя любим».

Ей кажется, что она больше не может плакать.

Она не знает, сколько вот так просидела, вспоминая.

Оплакивая.

Но потом она без сил ползет в спальню. Кутается в одеяло, чувствуя, как сердце молотом стучит в голове.

Тянется к телефону и набирает номер.

Укрывшись под одеялом, где ее может коснуться лишь темнота,

она шепчет в трубку:

― Кристелль, извини за звонок. Но мне нужна твоя помощь.