Марргаст - Анна Чайка

– Иван, брат, что ты задумал? – крикнул Радогост и попытался остановить быстро набравшую скорость лошадь. Ему явно было тяжело говорить: жуткую рану на лице скрывала повязка через всю голову. – Ты же ранен, постой! Куда собрался?

Я сжал тонкие щупы Зги, подстегнул бока.

– Иван, остановись! Я приказываю, как твой наставник!

Но я молчал. В ушах свистел ветер, а за спиной, в полотняном мешке, визжал крупный молодой поросенок, отловленный для особого дела. Знахари, учившие меня когда‐то, упоминали, что организм свиней удивительно схож с человеческим. Этим сходством можно было воспользоваться.

Но для начала следовало найти место, где никто не станет мешать.

И где никто не пострадает.

От мелкого ручья, бегущего мимо вековых дубов, Зга пришла в восторг. Никогда не видел, чтобы кто‐то так радовался воде. Она долгое время скакала по камням, падала на спину и крутилась по-собачьи, озаряя воздух сотнями крупных брызг, и все никак не могла насытиться.

– Впервые видишь ручей, да, девочка? – устало спросил я, прислонившись к замшелому стволу. – Эти искаженцы тебя совсем не баловали. Что ж, играйся вволю. А то дальше нам предстоят совсем невеселые дела.

Марргаст, завернутый в платок, словно чуял близость воды и тянулся к ней со схожей страстью. Я не знал, откуда возникли эти ощущения. Они просто приходили в голову, как незваные гости, требующие внимания.

Отдохнув от долгой скачки и набравшись смелости, я приступил к делу. У поваленного дерева ждал привязанный малыш Уродец. Так я окрестил дурную свинью, сумевшую, пока я пытался ее выпустить, через мешок прокусить мне ладонь. Освободившись, свин поднял розовую морду и злобно хрюкнул. Видать, успел проголодаться.

Я достал черный камень и осмотрел его на солнце, а затем протянул ворованному хряку. И, когда тот не пожелал делать то, что нужно, я завернул марргаст в хлебный мякиш и силой запихнул свинье в пасть. Уродец вырывался и верещал носом, так как челюсти его были крепко сжаты. Наконец он сделал глотательное движение. Я разжал руки. Свин тут же отбежал настолько далеко, насколько позволила привязь. Оттуда он принялся бросать злобные взгляды, желая мне всех на свете кар.

Я свистом подозвал Згу и уселся в теньке, положив на колено самострел. Стрелять из него я не умел. Зато нас научили обращаться с луком. А это, в моем представлении, было почти одно и то же. Или нет – но выбирать не приходилось.

Поскольку видоизменение приманки могло затянуться, я открыл прихваченную с собой книгу Радогоста. Если воровать, то по-крупному.

Сейчас око Ярило висело прямо над Срединным миром, хорошо освещая поляну, на которой мы разместились, и я мог спокойно читать. Сложно сказать, что увлекало наставника в этих историях: большинство были попросту вымученными и скучными, а чудища, которых побеждали герои, – тупыми как полено. Никто не пытался противиться судьбе. Они просто следовали отведенным ролям: храбрым спасителям приказывали боги, и герои сломя голову бежали выполнять поручение. Никаких сомнений: сказали – значит, делай. Послушные жертвенные овечки…

Внезапно книга вызвала неприязнь. Дочитав до середины, я отложил потрепанный том и начал поправлять бинты. Кожа под ними потемнела и стала облезать, словно у змеи, которой предстояло сменить шкуру. Слегка знобило, но я надеялся, что это не ослабит мою бдительность и выстрел настигнет цель без промедления.

– Крепостью своею мы сильны, – пробормотал я строку из баллады об Алексее Нерушимой Твердыне, и эти слова пришлись как никогда кстати. – И хоть упрямы, как ослы, зато смелы, зато горды…

К вечеру поросенок ослаб и перестал хрюкать, еще через час и вовсе сдох. Пытаясь понять, что пошло не так, я какое‐то время тыкал его в раздувшийся живот. Там ощущалось некое затвердение, которое могло возникнуть от разрыва кишок. Если тварь – подобие трехрогого – не вылезет этой ночью, я вскрою тельце утром и посмотрю, что сделал проклятый камень с Уродцем и его плотью. Пока же следовало успокоиться.

Все вдруг показалось жалким и поддельным: идеи – надуманными, жизнь – пустой. Словно я оказался на берегу быстро высыхающего источника, воды которого уходили в песок, оставляя меня наедине с невыносимой жаждой. И как бы я ни старался, нагнать мираж не получалось.

Все это время я хотел обманываться?

Я не видел алую тварь с безумной улыбкой и венцом из трех острых рогов. Следы были моими. Никто не вынуждал меня надеть перстень: одержимый жадностью, я сам его натянул. Обычная шишигари заставила всех, кто был в Фензино, перебить друг друга. А мои иллюзии строились с одной-единственной целью – оправдать собственную слабость.

«Жалкий человечишко, охочий до наживы и загнавший в могилу родного отца…

Ты просто не захотел видеть правду: чудище, стоявшее перед тобой, было лишь отражением, порождением зеркальных миров, как выразился когда‐то Симеон».

Ты перебил их всех.

– И какую знатную выдумку я под это дело придумал, загляденье!

– Какую выдумку, выдумку! – издевательски повторили с еловой ветки.

Зга боднула меня в шею – явно не поняла, почему ее человек так смешно скривил лицо.

– Камень, превращающий людей в чудовищ!

Из тени показалась огромная жаборона – жирная серая падальщица с пупырчатыми крыльями нетопыря и бородавками по всему телу. Жабороны всегда появлялись там, где поджидала смерть. Выпученные глазки над клювом косились на меня и свинью с горячим голодом, шейный пузырь надувался и опадал.

«Квар-квар!»

Она переступила с лапы на лапу. Острые когти были созданы для того, чтобы сдирать с костей гниющее мясо.

– Проваливай! – рявкнул я, замахнувшись рукой. Жаборона равнодушно отозвалась:

– Квар-смерть! Квар!

Не выдержав, я схватился за оружие. Выстрелил до того, как она успела расправить крылья. Самострельный болт прибил тушу к стволу дерева. Вниз закапали гнойно-желтые капли. От тошнотворного зрелища ко мне внезапно стали возвращаться силы.

Следовало сразу разозлиться. Обратного пути не осталось. Я предал доверие товарищей и оставил Братство, лишь бы найти способ убить вымышленного врага.

Ведь неспроста свин погиб? Он мог, конечно, подавиться несъедобным куском каменной породы, но тогда гибель постигла бы его сразу, а не к вечеру. Стоило продолжить наблюдение. К тому же теперь меня никто не ждал, и я с чистой совестью мог потратить пару ночей на это сочное безумство.

Мы стояли, разделенные гладью речной воды. Между нами резвились мальки и головастики, проплывали мимо обрывки листьев и мелкий сор. Красная тварь лежала на дне и прожигала меня немигающим светящимся взглядом, в котором не было ничего живого.

Она казалась самим воплощением нежизни, всего мерзкого и богохульного. Она не