Ты вернешься! - Галина Валентиновна Чередий

— Увидев тебя в постели с… этими… я сначала как будто онемела вся. Воздух, земля под ногами, способность хоть пошевелиться — все исчезло. А потом… когда неслась прочь, осознала, что назад тоже не смогу вернуться. Отец запретил мне видеться с тобой и даже запер, чтобы одумалась, а я, сбежав, проявила открытое неповиновение приму стаи, и то, что я его дочь и будущая наследница, все только усугубляло. Это вызов его власти и авторитету. А идти мне было некуда, я не знала жизни вне стаи, кроме той, что показал мне ты.

— Вот за это я чувствую себя последней мразью, Эрин, — в самом начале рассказа я освободилась из объятий Руса и уселась на подоконник, он же примостился у моих ног прямо на полу, поймал ладонь и, то и дело, прижимался губами к моему запястью, как будто контролировал биение пульса. — За то, что по моей вине тебе столько пришлось перенести в одиночку. А вот насчет измен… Знаешь, мать моя отца однажды вроде на этом поймала, и я слышал, как они ругались, и он оправдывался. Мне лет одиннадцать было. Я думал тогда, какой же он жалкий и невнятный в этот момент, еще и типа часть своего косяка пытался на мать перекинуть, а она и так плачет, вот я таким никогда не буду. Не изменю, потому что… ну как можно любить и предать? А если уж облажаюсь, то буду честно выхватывать по-полной. А вот сейчас… Ну не помню я ничего из того времени, детка… — он удержал мою руку, когда я испытала импульс ее отнять. — Нет, стоп, я не пытаюсь сейчас скроить такую нелепую отмазку, нет. Я честно объясняю всего лишь. Я реально не помню никаких деталей. Ты ушла и не вернулась, найти я тебя не смог. Дни-ночи-недели — пламя адово непроглядное и никакой уже надежды в какой-то момент. Вот это единственное и помню, а все остальное… Я, сука, хочу, реально хочу испытывать перед тобой вину за предательство, но почему-то до сих пор чувствую только гнев от потери. Помню только гнев, не похоть, не желание, не даже потребность отомстить тебе за уход таким непотребством — одну лишь ярость. Можешь презирать меня за такое объяснение, но я мог бы переспать тогда с кем-то, только если бы в глубочайшем бухом невменозе видел бы в других тебя.

— Мне простить тебя, потому что ты на самом деле у себя в голове трахался по-прежнему со мной? — Боль была. Когда-то острая, жгучая, кромсающая в кровь сердце, сейчас она ощущалась тянущей, привычной, такой, какой бывает у уже почти заросшей раны.

— Если бы я знал какая причина или какие мои слова помогут тебе меня простить, княжна моя. Но я не знаю, это все только в тебе и от тебя зависит. Я могу и буду умолять о прощении, но сделать эту трудную работу придется тебе, Эрин. Вот ведь, зараза, закон подлости. Когда-то я не был рядом тогда, когда в моих силах было тебе помочь со всеми жизненными тяготами, а сейчас я рядом, и больше ни на шаг не готов отпустить, вот только помочь справиться практически бессилен.

Я не готова была что-то ему ответить, пообещать, представить себя на его месте и понять, как же все вышло, так что какое-то время мы молчали.

— Что было дальше? — понял, очевидно, меня правильно Рус.

— Меня зареванную и оцепеневшую нашел Георг. Поняв в чем дело, он взялся, как всегда, помогать. Нашел машину, чтобы поскорее, пока не кинулись в погоню, увезти меня, хорошенько запутав следы, и деньги на покупку целого заброшенного хутора в лесах в сотнях километров отсюда. Убедил меня написать отцу и все честно объяснить: что сбежала потому, что боюсь его гнева и за жизнь своего ребенка. Что буду терпеливо ждать, пока он перестанет злиться и позволит мне вернутся. Просила оповестить стаю, что взяла в пару, вопреки воле прима, Георга, ребенок его. За это своеволие отец сам якобы и приказал мне убраться с его глаз. Так его авторитет не будет подорван, решение сослать или вернуть из ссылки блудную дочь останется за ним в глазах членов стаи. Честно сказать, я боялась отпускать Георга обратно с этим письмом, ведь отец запросто мог убить его в гневе, и тогда я оставалась вообще одна на всем свете. Но Гера уверил меня, что мой отец все же настоящий прим до мозга костей и, как бы ни злился, не станет так ослаблять стаю, позволив ей потерять не только меня, но и действующего хилиарх-сарга.

Рус отпустил мою кисть и резко поднялся, окатив меня физически ощутимой волной своего раздражения.

— Да уж, Георг своего шанса не упустил, — процедил он сквозь зубы.

— Ты о чем?

— О том, что он заполучил власть у Курта, отправив тебя подальше и подкосив этим твоего отца, — его ответ сочился презрением, возмутившим меня.

— Это не так. Не говори о том, чего не знаешь.

— Детка, я как раз знаю. Неужели ты думаешь, что твой отец, и правда, причинил бы тебе вред? Своей единственной дочери и наследнице?

— Ты не знаешь крутого нрава прима Эдгара, — начала закипать я.

— По-моему, это ты не слишком узнала его настоящее отношение к себе, детка.

О, ну да, Рус как он есть, уверенный, что он один знает и видит все как есть.

— Что тебя заставляет так думать?

— У тебя была эти годы прямая связь с отцом?

— Нет, конечно! Я боялась за жизнь Эрика и не общалась ни с кем из стаи, кроме Геры. Он, соблюдая все меры предосторожности, навещал меня иногда, обеспечивал деньгами, всем необходимым и новостями из стаи. Гера же и привез мне отцовское письмо с прощением и разрешением вернуться нам с Эриком, потому что он решил удалиться от управления у Курта.

— Вот как? — нахмурился Рус, как будто о чем-то задумываясь или прикидывая. — А ты ему, выходит, не поверила сразу?

— Конечно, поверила! Отец не стал бы мне лгать!

Вспомнила, как у меня чуть сердце от радости не выскочило в момент прочтения. Домой! Я могу вернуться домой, туда, где выросла, ко всем и всему, что знала, конец этой долгой тоске!