Саат. Город боли и мостов - Дарья Райнер

Для Умбры вера – вот такая. Не про боль она – про крылья.

А награду за страдания ждать ни к чему, это не заслуга. Вернее… Она не знает, как можно выразить лучше. Мысли путаются. Болезнь показывает нутро. Вскрывает без скальпеля и бросает на обозрение – вот ты какой. И сразу всё наружу всплывает: и доброе, и злое. И гнев невысказанный, и слёзы невыплаканные, и любовь нерастраченная, и надежда… У кого что, и у всякого – своё.

Кто про совесть, кто про нож в спину. Одни смотрят в мир, другие – в себя. Кто-то наглядеться не может, а другой отворачивается и глаза жмурит. Сколько людей, столько истин, а какая истинней – поди разбери.

Умбра знает только, что хочет увидеть первый снег. Пусть утренний лёд хрустнет под башмаком, скрипнет, распадётся на осколки. Пусть воздух до костей продерёт – она всё стерпит. Главное, дождаться. Это будет означать, что она победила. Дошла.

В этом есть что-то сродни призванию. Кто-то ловит рыбу, кто-то хранит порядок, а она – любит жизнь. Изо всех сил.

В Братстве не было тех, кого судьба поцеловала в темечко. Иногда Умбра думала, что все они связаны не только браслетами из грубой бечевы, но и страхом, унижением, борьбой за все хорошее, что могло бы быть.

Ещё будет. Однажды.

Они заслужили.

«Это приключение, – напоминает она себе первым делом, когда просыпается, – это всё игра, постановка, спектакль. Играй свою роль так хорошо, как только можешь. Без зрителей, без музыки, без аплодисментов. Играй так, чтобы верить себе. Тебе не всё равно. Это – лучшая роль».

Умбра знает: равнодушие – первый шаг за порог. Стоит сказать «мне всё равно», как смерть в белой маске трагика уже поджидает за дверью.

Нет, она воображает себя кем угодно – канатной плясуньей, когда поднимается вверх по лестнице, глотательницей огня, когда наступает пора пить лечебные порошки, или красавицей Эсме, любви которой добивался великан Азим, – за час до того, как бедняжка взошла на эшафот… Неважно, кто она в своих фантазиях. Важно, что Умбра жива.

Хотя бывают и плохие моменты. Расчёсываясь утром, она не просто роняет волосы с деревянного гребня, но остаётся с прядью, повисшей на зубцах. Тусклой, неживой. Из медно-рыжей косы ушёл весь блеск. Угас, закончился, потух.

Несколько минут Умбра смотрит на ставшие ничьими волосы. Хочется то ли прижать их к груди и расплакаться, то ли отшвырнуть прочь, как гадкое насекомое, настолько ей становится муторно. В итоге гладит, как мёртвую мышь и, перевязывая ниткой, кладёт под матрас. Вскоре к первому пучку добавляются второй и третий.

Оставшись в кухне одна, Умбра находит в ящике буфета старые портновские ножницы, тронутые ржавчиной на кольцах, но с острыми лезвиями.

– Ты что делаешь?!

Голос Луаса срывается, когда тот выходит из спальни, неся в руках очередные склянки. Кажется, пугается в первый миг – как бы не навредила себе, не свела счёты с жизнью, – но, поняв всё, переводит дыхание.

– Да вот… – Умбра пожимает плечом.

Что тут ещё сказать? Рыжие пряди вьются червяками на полу. Они сами по себе красноречивы. Умбра проводит ладонью по тому, что осталось: короткий пушок на затылке, неровные концы. Ей вдруг становится смешно. Видели бы ребята!..

Братья.

Слово, в котором прячется весь мир. Пусть увидят! Пусть смеются, обнимают, гладят по лысой голове, но только после первого снега.

Недолго осталось.

☽ ✶ ☾

Падают снежинки, остаются на губах каплями – почему-то солёными, – и Умбра смахивает их тыльной стороной ладони.

Двор крепости покрыт созвездиями инея: на жухлой траве – мерцание далёких миров. Она ступает по ледку, трескучему и тонкому. Дует на замерзшие пальцы, покрасневшие, хрупкие, как птичьи косточки.

– Слышишь?

На пороге стоит Ёршик. Держит в руке лопату.

– Что?

– Ласточки поют.

Умбра качает головой.

– Но ведь осень… почти зима. Откуда им взяться?

– Слушай, – говорит он упрямо. Шагает к Заплатке, но не доходит до колодца: начинает копать у ограды. Комья мёрзлой земли летят неохотно. Умбра молча наблюдает, обхватив себя руками за плечи. Снежинки падают.

– Ты чего грустная, мона? Али помер кто?

Следующим в дверном проёме появляется Карп. Руки в карманах; во рту – соломинка, зажатая между зубами. Светлые кудри падают на лоб, непривычно бледный.

– Не знаю, – она пожимает плечами, – Ёршик вон копает. Кому?..

– А, это он впрок.

– Впрок?!

– Зима будет долгой. Готовимся.

Она делает шаг навстречу, и в лице Карпа что-то меняется. Смотрит на неё по-другому, не так, как раньше.

– Зря ты… волосы-то.

– Пришлось.

– Жалко. Такие красивые были…

– Отрастут.

– …и ты красивая.

Она обнимает его порывисто, крепко-крепко. В благодарность. Чтобы знать, что он настоящий, не исчезнет.

– Ты только не замерзай, рыбка. – Он коротко целует её в макушку. – Не потухай, ладно?

– Карп?..

– М?

– Ты слышишь ласточек?

– Уже нет. Но пели до последнего… Светлые птахи. Говорят, смерть нужно уметь встречать. Так, чтобы правильно. Как нужно.

Она отшатывается.

– Ты зачем это?..

– В глаза посмотри, не отвернись, когда придёт.

Мягкий голос Карпа становится чужим. Из него уходят тепло и жизнь – неунывающие нотки сменяются безликим речитативом. Как текст, отрепетированный заранее, – льётся и льётся сам по себе.

– И не жмурься, не закрывай глаза. Это не по правилам. Всё равно не спрячешься.

Снежинки падают на щёки Карпа и не тают.

– …а бежать тебе некуда. Кого хворь пощадит, а кого заберёт – ищи ответы в себе. Вот тут.

Он протягивает руку. Умбра вскрикивает, зажимая дыру в груди. На ладони Карпа бьётся сердце. Большое, алое. Её.

Тук. Тук. Тук.

Замирает.

Время останавливается в мутной пелене; Крепость теряется в тумане. Следом исчезают силуэты Ёршика и Карпа. Падает снег.

Она остаётся одна.

Без сердца.

Жмурится.

☽ ✶ ☾

16 день Заката, 299 г. от ВП

Остров Ржавых Цепей, Бирюзовый квартал

…и распахивает глаза.

Качается потолок. Стены сдвигаются, и трещины не просто скалятся – разевают рты, чтобы проглотить её, сожрать, перемолов бетонными зубами и выплюнув кости.

Она помнит сны, но забывает реальность. Отталкивает руку, подносящую стакан воды – мутно-белой от растворённого порошка. Она слабо протестует и вырывается, когда её поят силой. Захлёбывается и надрывно кашляет, долго, до рвотных позывов. Дышит носом. Затихает.

Ей что-то говорят.

Потом снова. И ещё.

Зубы стучат о стеклянный край стакана. Каждый глоток даётся с борьбой.

Она спрашивает, который день, и забывает. Зачем ей день?

Она долго вспоминает, как её зовут.

Рыбка?

Мона?

Невена?

Умбра? Да.