Саат. Город боли и мостов - Дарья Райнер

Умбра подходит ближе. Мягкий ковёр скрадывает звуки шагов. Не вычурная, но сдержанная строгость в интерьере восхищает против воли. В её недавнем сне Крепость была столь же красивой…

Сердце колет иглой при мысли о братьях. Как они там? Наверняка считают её мёртвой и не ждут домой. Умбра думала, так бывает лишь в сказках. Для Ёршика она постоянно сочиняла истории: про рыцарей, дам и чудовищ… Кто она теперь? Прекрасная дама, одетая в мужской костюм? Или всё-таки химера, восставшая из могилы? Вернее, с хирургического стола. До могилы, к счастью, не дошло.

Так много мыслей в голове – как слов во рту у Карпа. Умбра любила над ним беззлобно подшучивать, когда они оставались вдвоём. Он был славный, хоть и не знал берегов. У него со Скатом были самые непростые отношения: они держались за всех остальных, кроме друг друга. Вроде и соперничать не за что, а всё-таки…

Ящик стола выдвигается на удивление легко. Мелкие вещи вроде чернильниц или тиглей для сургуча её не интересует. Конечно, Умбра лукавила, когда говорила о своей неграмотности: она не могла похвастаться беглостью чтения, но без труда понимала суть. Вот и сейчас она извлекает документы из-под тяжёлой стеклянной штуки, чтобы, пролистав, поспешно вернуть на место.

Первыми в стопке лежат накладные; затем – договоры. В том числе и с судьёй Гэлином о предоставлении временного политического убежища. Капитан Крейнин, субмарина, грузы… Папка в переплёте из кожи, наверняка змеиной, кончается, и Умбра переходит к шкатулке, чей деревянный бок кроется за бумагами. Крошечная замочная скважина намекает, что у взломщицы нет шансов, однако вещица издаёт приятный звук: внутри что-то легонько позвякивает, перекатываясь от одной стенки к другой. Может, очередное украшение или артефакт – как её жемчужина, которую Умбра ненадолго выпускает из ладони.

Она возвращает ящик на место и опускается в хозяйское кресло, оказавшееся жестче, чем Умбра представляла. Твёрдая спинка давит на затылок, словно спрашивая «ну-ка, пигалица, сколько протянешь?». Она встаёт. Не потому что сдалась, а потому что названия книг привлекают внимание. Пальцы бегут по корешкам, выбирают один из переплётов.

«Распад колониальной системы».

Пятьсот пожелтевших страниц мелким почерком. Другие заголовки непременно содержат слова «революция», «право», «империализм». Умбра не удивилась бы, найдя на полке том за авторством своего спасителя. То, что Луас получил образование в сфере медицины, его не ограничивает. Мужчина в империи имеет столько же возможностей, сколько рыб плавает в море, а мужчина с титулом и при деньгах – подавно. Она, сидя здесь, на окраинном острове, даже представить не может, как выглядит столичная жизнь в суете и роскоши.

Впрочем, важно ли это?

Умбра ставит книгу на полку. Большие песочные часы покачиваются на подставке. Раннее утро разгорается за окном. Она отдёргивает шторы: за стеклом ничего примечательного, только серый бок соседнего дома, кусок покатой крыши, и шпиль Рассветного храма. Сизое небо удерживает в себе багряные краски, как губка, впитывающая намертво. Над крышами домов змеится дым: глотает деревянные балки, слизывает черепицу, выплёвывая снопы искр. По улицам плывут страх и отчаяние, как в тот день, когда Умбра не успела вернуться домой, только хуже. Намного хуже. За то время, что она спала, город пожирал себя заживо.

Она берёт жемчужину, слушает дом. Особняк не похож на глухую заброшку, но говорить с ней не желает. Как замкнувшийся в себе узник, не отвечающий на вопросы дознавателей: ни ласковое слово, ни прикосновения не помогут. Умбра идёт наугад. Дверь напротив заперта, но следующая…

Она ахает, забегая внутрь.

– Альтред!.. Мон Луас!

Он дышит. Горячий, как раскалённая печь; кожа покрыта язвами. Сидит неловко в кресле, свесив голову на грудь. Без сознания.

– Мон Луас, очнитесь, пожалуйста… Пожалуйста, – повторяет она, пытаясь его растормошить. Пусть только откроет глаза, поймёт, что она здесь, скажет, что делать дальше… Нет. Бесполезно.

– Вы так нужны мне сейчас, – шепчет одними губами.

Она забывает о тех минутах, когда думала о нём плохо, относилась с недоверием, била вопросами в самое больное, подозревая во лжи. Он проходит через боль, которая для неё осталась в прошлом, – из-за Умбры.

Воспоминаний из горячечного бреда хватает, чтобы осознать: виновата она. По её глупости в ту ночь разгорелось пламя.

Альтред спас её. Она же в благодарность утянула доктора за собой.

Но ведь если она выздоровела, должно быть лекарство. Почему он не принял его? Что-то не сходится.

Наклоняясь, она замечает на полу исписанный листок. Ручка закатилась под кресло. Пальцы, подрагивая, расправляют бумагу.

«Ты стала чудом, на которое я рассчитывал, Умбра. Не совсем так, как мне бы того хотелось… Я верю в науку, ты же – чудо непостижимое. Невозможное, как все истинные чудеса. Жаль, я не успел сказать это лично. Спустись обратно и найди мои записи в журнале, там всё необходимое. Используй кровь и реагенты. Закончи то, что я начал, и тогда, может быть…»

Последнее слово обрывается. Очевидно, Альтред выронил ручку.

Умбра накрывает его ладонь, липкую от гноя. Касается пальцев, с болью видя, как отслаиваются ногти. Она смотрит на Луаса во все глаза. В искренности его слов трудно сомневаться.

«Доверие, – говорил он, – без него всё не имеет смысла».

В груди поднимается волна, которой Умбра не может подобрать названия. Сожаление, горечь, сочувствие и страх, что она не справится, подведёт его снова, на сей раз окончательно, не сладив… с чем? У неё в голове не укладывается, что Альтред просит пациентку закончить лекарство. Он и впрямь считает её умной.

Горло сдавливает, и Умбра поднимается с пола. Она могла бы сидеть здесь долго, обнимая колени доктора – или вовсе расплакаться, как всякая юная барышня, пережившая смертельную болезнь, – но она предпочитает другое.

«Воля делает выбор правильным».

Воли в ней теперь на двоих. Умбра распрямляется, вдыхая полной грудью. Ветер распахивает окно в комнате – теперь она понимает, что это спальня Луаса, – и створка глухо бьёт крылом. Даже этот звук не способен разбудить хозяина.

Умбре нужно спешить – вниз, в лабораторию, но какой-то неясный порыв заставляет приблизиться и, перегнувшись через подоконник, взглянуть на город с другой стороны дома. Уличный шум обрушивается на неё всей мощью. Среди изображённых на створках кругов, среди мечущихся в ужасе птиц, между внешниками и нутряками, в разрыве двух мгновений мелькает в проулке чёрный капюшон.

Её крик – отчего-то безмолвный – застревает в горле.

Хлопает оконная рама.