журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

ночами думы думает наш Анастас -

одеты ли, обуты ли, накормлены ли мы,

у всех ли есть крапивные пимы-ы!..

3

После завтрака — хозработы. Инструмента — тряпок, швабр, скребков, ведер, гаечных ключей, сварочных аппаратов, паяльников — не хватает, и кому-то приходится начинать порученную работу тогда, когда некоторые уже отработались. Поэтому в чуланчике для хранения инструмента возникает небольшая, но весьма динамичная потасовка. Такое маленькое сражение, сопровождающееся незначительным кровопролитием — разбитыми губами и носами, царапинами, шишками и фингалами.

Мой юный друг оказывается ушлым парнем, в сражении за трудовой инвентарь добивается успеха, как-никак — недавний шахтер. Он появляется в боксике с победным видом и вооруженный до зубов. В смысле, у него аж две швабры, ведро с водой, стальная сетка, приспособленная для надевания на ногу.

Парень показывает мне честно добытый инструмент, и я, лежа поверх постели в обмундировании, ободряюще улыбаюсь ему. Дескать, молодец, хвалю.

Конечно, ложиться днем в постель без жетона из лазарета да еще в обмундировании категорически запрещено. Но я же должен держать марку перед салагой, пусть даже с риском получить взыскание. Я даже забрасываю ноги на спинку койки — поза — развязней некуда — и принимаюсь насвистывать бодрый мотивчик любимого „Марша энтузиастов" №3. Знай, мол, наших!

Хотя, пожалуй, „забрасываю ноги" — это слишком сильно сказано. Я пытаюсь их забросить, но кто-то, сидящий у меня внутри, изо всей силы тычет в поясницу чем-то острым и я едва удерживаюсь, чтобы не вскрикнуть. Шахтер бросает швабру, подскакивает помочь. Ну, молоток!

Впрочем, не говорю ничего, лишь указываю глазами на свисающий с потолка микрофон. Ни к чему тем, кому полагается прослушивать и анализировать звучащие в боксике слова и шорохи, знать о зарождающихся между нами отношениях, ибо сверхнеобходимые отношения сверхподозрительны. Пускай прослушивающий и анализирующий внимает, как я скоблю дощатый пол проволочной теркой, как тяжко и часто дышу силикозными легкими, ползая с тряпкой под кроватью, да еще и насвистываю при этом бодрый лояльный мотив.

Через какой-нибудь час пол в моем боксике сияет приятной желтизной, нигде не найти и признаков пыли, за исключением, само собой, окна, где кроме решетки еще и сигнализация, высокое напряжение, куда соваться строжайше запрещено.

Сразу легче становится дышать, и кажется, будто в боксике пахнет росой и свеженапиленными досками. То есть тем, чего уже давно нигде нельзя понюхать, кроме как здесь, в приюте, после качественной приборки.

Я жму ценному кадру руку, на его лице полыхает нездоровый румянец, кадр с трудом сдерживает рвущийся из груди кашель, но видно, что он безмерно рад человеческому обхождению и готов выполнить любую мою просьбу.

Он убегает на свой законный участок работы и там, в общем спальном зале, надсадно кашляет. А я степенно отправляюсь докладывать нянечке, ответственной за уборку боксиков, о проделанной работе.

Она, как водится, на слово не верит, руководствуясь испытанным принципом: „Доверяй, но проверяй". Результатами моего усердия маленькая начальница остается, по-видимому, довольна, она щелкает меня длинным прозрачным ногтем по голой макушке и роняет снисходительно:

— Ладно, дедок, отдыхай пока!

А мне дважды повторять не нужно, поскольку от утреннего построения все еще противная слабость в ногах да в горле першит от речевок. Снова ложусь поверх крапивного одеяла, проваливаюсь в незаконную дрему, однако все происходящее за фанерными перегородками отчетливо слышу и понимаю, в любой момент готов молодцевато вскочить и застыть по стойке смирно, если, конечно, тот, что сидит внутри, не напомнит о себе в очередной раз, паскуда.

Хлопают автоматические двери тамбуров, чухают вакуумные, насосы, журчит дезактивационная жидкость, шуршат по коридору бахилы противоипритного костюма, характерно бубнят голоса, искаженные противогазной маской. Все ясно, это вернулись уборщики территории. Сейчас они снимут защитные одежды, приведут себя в порядок, и будет очередное построение.

Последний раз плотно зажмуриваю глаза и лежу так, пока не появляются в поле зрения серые блестящие облака на фоне черного-черного ничего.

— Коллекти-и-ив, в две шеренги станови-и-ись! — голосит что есть мочи дневальный, голубоглазый старичок, пристегнутый к обшарпанной тумбочке с документацией на длинную тонкую цепочку. У дневального нет пальцев на правой руке и одна нога короткая — все это боевые увечья, благодаря которым бедняга несет свою службу бессменно с того дня, как поступил к нам. А цепь — чтобы тумбочку с документацией не украли диверсанты. Хотя некоторые думают...

Логично все. Старик для хозработ не годится, но каждый в этом мире должен делать что-нибудь посильно полезное. Однако мне становится зябко как-то, когда я представляю себя дневальным. Этот поначалу обыкновенным был, приветливым и добродушным, но довольно быстро кусаться научился, хорошо еще зубов нет...

Ой, а чего это я лежу-полеживаю?!

Бегом в зал для общих построений, в глазах какая-то радужная муть, ноги со сна совсем не держат, координация нарушена...

Уф-ф! Успел. Становлюсь в строй в числе последних, но не самым последним. Мое место в строю караулит новый мой друг. А то пришлось бы теснить уже оформившийся строй.

И все же ловлю укоризненный взгляд помдежки с секундомером. Тьфу!

Но, наверное, это справедливо, что у нас ничего никому не прощается, все фиксируется, заносится в специальную книгу учета, в память компьютеров. И все суммируется. Зато, черт подери, если тебе никогда ничего не прощали, стало быть, никому ничего не должен!

Соображаю: „Что же у нас сегодня уже есть?.. Та-а-ак... Жалоба на Нюсю, хотя и беззубая, как выражается начальство, однако в зачет все равно идет. Сейчас вот едва не опоздал в строй... Пока все. Но еще весь день впереди. Всякое может случиться за день...“

Есть рекордсмены, не набирающие за день ни одного штрафного балла, а есть такие, которые умудряются нахватать баллов сто-сто двадцать. Я во всем середняк. Но что любопытно — при подведении итогов недели всегда получается, что у всех примерно одинаковые показатели разгильдяйства. Хоть старайся, хоть не старайся. Видимо, дело в том, что у нас, как и везде, не любят, когда кто-то выламывается из общего ряда. Вот рекордсменов и подравнивают. Но, с другой стороны, — удостоверения...

Нет, непостижима, жизнь, хоть тыщу лет проживи!

— Р-р-няйсь!. Смир-р-на! На пра-а-ху! В зал для проведения политических занятий шаго-о-ом ма-а-арш!

И почти сразу:

— Запе-вай!

Мы огнем и мечом всех врагов ужаснем,

Обратим их в позорное бегство.

Наша поступь тверда, а промчатся года —

Будет внукам счастливое детство!

Мы поем „Марш энтузиастов" №3, настраивая сердца