Долина Зерпентштайн - Саша Левашов

Бросив последний взгляд на полотно, предвещавшее неминуемую катастрофу, Ганс последовал за хозяйкой дальше. Он лишь успел подумать, что слишком хорошо оно сохранилось по сравнению с гобеленами наверху. Даже плесень, которая обильно росла на стенах, отсюда почему-то отступала. Наверняка к этому приложил руку Оддбьорг… хотя с чего бы? Он ведь был ёрднуром.

Наконец они пришли в священный суд Орднунга – просторный зал, ещё более тихий, холодный и мрачный. От входа спускались широкие ступени, из-за чего его потолок становился выше. Дальняя стена, выполненная полукругом, содержала в себе три алькова с алтарями, посвящёнными трём Братьям-Столпам: Хютеру, Орднунгу и Пертиссимусу. Ганс предположил, что они располагались как раз под статуями богов наверху, в трапезном зале.

Меж алтарей зодчие снова устроили полки мортуария, но клети были просторнее, а фамилии повторялись: Бергхоф, Бергхоф, Бергхоф… Конечно, перед смертью все равны, но знать свои черепа располагала поближе к алтарям. Выходило так, что судили простой люд перед пустыми глазницами его господ. А судьёй, видимо, был кто-то из предков Клотильды – восседал на этом стуле.

Последними здесь похоронили Анхельма, отца Клотильды и… её саму. Каменная голова с торчащими из неё змеями еле поместилась в дворянскую клеть.

«Значит, она действительно пыталась уйти в Тот мир, но Орднунг её не принял», – подумал мальтеорус, но расспрашивать графиню не стал.

Сами алтари украшали барельефы. Ганс мгновенно узнал руку Эйтри Скюльптюра. Все три изображения сопровождались повествованием на первой аркане, и то была печальная история кайзера-хютеринга:

«Ещё в юности Гангберту Нечистоборцу предсказал оракул, что обратится он сатиром, убьёт свою возлюбленную жену и потерпит крах в деле жизни своей. Желая всем сердцем избежать такой участи, поклялся храбрый кайзер перед ликом Хютера, что искоренит всех сатиров в империи, дабы некому было обратить его.

Тяжким ударом стало для Гангберта предательство Ротбольды, ибо служила она ему в браке тридцать лет и три года, родив пятерых детей. Шлитц Витц[38], подлая и коварная, желая преподать урок богу-защитнику, пришла к Ротбольде во сне и подговорила её познакомиться с драконом Лаписерпентовиридеусом.

Притяжение их оказалось столь велико, что тот „слетал с ней сквозь звёзды к земле“(аволавит пер астрэ ад терра – возможно, так описывалась любовь). Ротбольда познала иной мир и обрела „взор, полный звёзд“(Окулус Астрэ)».

Дочитав первую табличку, Ганс, затаив дыхание, поднял свечу, чтобы в свете нервно подрагивающего огонька оглядеть сам барельеф. На первом плане Эйтри изобразил могучего воина в латах, попиравшего ногой козла, символ чёрта. Из пасти твари ползли жуки, тащившие на спинах огромные ягоды – так изображались мирские соблазны. Вереницей насекомые стремились к яме, из которой выглядывали толпы маленьких бесенят. На заднем плане, на фоне далёких гор и лучистых звёзд, парил дракон с двумя пенисами, извергавший пламя из зубастой пасти. Верхом на змее восседала обнажённая дева – Ротбольда.

Под самым сводом алькова хмурился Солнцеликий Хютер. Как известно, строже всех бог-защитник спрашивает с самых верных своих поклонников.

Магус поспешил ко второму алтарю, где на такой же табличке Скюльптюр продолжил рассказ:

«Осквернив её кровь, душой Ротбольды завладел сатир, возжелавший обрушить мир вспять, и мужественный кайзер смирился с потерей своей. Нашёл он логово их под Змеиной горой и вышел на битву с Ротбольдой, восседавшей верхом на Лаписерпентовиридеусе.

Гангберт победил в бою, но сердце его пронзило предательство возлюбленной. Однако без колебаний казнил он её вместе с драконом, ибо сильнее всего была верность его Хютерову Светилу.

Сатир, облачённый Ротбольдой, перед смертью возложил на Нечистоборца самое страшное проклятье, что не тело его сразило и не душу, но сломило навеки разум».

Сцену казни скульптор также отразил выше на искусном барельефе. Вот поверженный дракон на фоне, изрубленный на мелкие кусочки, из которых уже начинают прорастать шипастые травы с крупными ягодами. Вот Гангберт, занёсший меч над преклонившей колени возлюбленной. А та – с козлиными ногами – указывает на него перстом и пускает изо рта закрученные спирали.

– Я в детстве всё гадала, что это льётся из неё кудрявое, – тихо проговорила Клотильда с благоговением.

– Так в Людскую эпоху изображали маледиктусы, проклятья, – отвечал Ганс. – Эйтри, даже будучи цвергом, хорошо разбирался в символизме нашей культуры.

Поднимаясь над этой сценой, на смертных мрачно взирал череп, втиснутый в прямоугольную клеть, – сам Орднунг, законоведец. Однако подробно разглядывать барельефы у мальтеоруса не было времени – его ждала третья табличка, завершавшая историю Гангберта:

«По ночам обращался кайзер диким зверем, и потому порешил он удалиться в Гроссэнвальд, лес, полный лиха, который сам же с превеликим трудом очищал от скверны.

Там построил Гангберт склеп свой, в котором укрылся от взора Хютера, надеясь унести вместе с собой всю скверну и оградить тем самым царство своё. Но столь страшны были проклятья, наложенные на кайзера убитыми сатирами да ведьмами, что не удержали их каменные стены; и расползлись они по всему Гроссэнвальду, породив ещё больше сатиров, и фавнов, и призраков, и вурдалаков, и кровопийцев, и прочей нечисти.

Так сбылось предсказание оракула».

Третий барельеф пугал своим содержанием: по центру стоял каменный мавзолей среди изуродованных скверной голых деревьев. К нему шёл не бравый хютеринг, облачённый в латы, но согбенный старец в изодранной робе. А провожала его толпа козлоногих чертей, гротескных чудовищ и неясных фигур, закутанных в одежды с капюшонами. Бородатые младенцы летали верхом на рыбах, вооружённые кто чем: тесаками, вилами, мотыгами. В углу изображён был небольшой ансамбль менестрелей: упитанный кот играл на дуде; какой-то птичий скелет – на барабане; хвостатый чёрт издевался над лютней; скрипку сжимал под мышкой заяц с оленьими рогами; а на странном инструменте, представлявшем собой ушную раковину, перетянутую струнами, играл мерзкий крыс в короне. Ноты написаны были на заднице ведьмы, которая под музыку ублажала сразу двоих сатиров.

Над этим трагическим зрелищем горела скромная свеча – символ Пертиссимуса, бога познаний. Третий алтарь посвящён был ему, Помнящему. И верно: любое повествование рано или поздно заканчивалось, а после Летописец тщательно его фиксировал, верша свой суд.

Ганс озарял похожей свечой мрачный сюжет и не верил своим глазам. Радость от находки сменилась в его душе… нет, не ужасом. Вернее всего сказать – чувством беспомощности перед роком. Ведь если даже такому герою, как Гангберт, не удалось противиться судьбе, то что может противопоставить ей он, простой исследователь, со своими жалкими беневербумами, ораториями, гармониями и вивономиями? И чем, скажите на милость, сам Ганс отличается от этих филистеров, боящихся всего, что нельзя рассмотреть в узкую замочную скважину смертного разумения, если осуждает кайзера-хютеринга в его