Тени двойного солнца - А. Л. Легат

– Вы что устроили, мать вашу?

Псы переглянулись. Я с опаской посмотрела на того, кто держал арбалет.

– Прошло много времени, миледя, – ощерился один из псов.

– Мы уж думали, вы не воротитесь, – развел руками тот, кто недавно возился со шкурой.

– Прекратите, – неуверенно сказала я. – Немедленно! Живо!

Пустое дело. Псы вытаскивали пожитки из домов, переговаривались, другие оттирали кровь. Вуд приложил пальцы ко рту и свистнул так громко, что у меня зазвенело в ухе.

– Гасите пламя! – я направила коня в толпу наемников, и те расползлись в стороны, точно мокрицы от света. – Мы уходим!

Небольшой сарай покосился и рухнул, объятые пламенем доски зашипели, утонув в грязи. Горящая земля, отвратительная тишина и еле слышный треск чужого дома. Ничейных домов.

Со стороны ивового острова на нас смотрел старик. Смотрел, не мигая, и шевелил губами. Должно быть, он запоминал лица. Молился худшим богам топей. Если о нас и сложат песни, я не хочу их слышать.

Гант прочистил горло:

– Куда направимся дальше, миледи? Я имею в виду, у вас же есть еще… э-э… другие идеи, кроме…

Кроме того чтобы сжигать деревни и резать селян? Я почесала проклятые укусы на шее.

– Оксол. Мы поедем в Оксол.

X. Кормилица-ночь

Рут Агванг, годы среди болот

Посмеетесь, коли я скажу, что и в городе бывает одиноко? Каждый божий денек встречаешь сотни лиц, и ведь попадаются среди них те, что вполне симпатичны. Порой настолько, что захочется свести дружбу. Да только этому не бывать, коли ты вор. Отмычки, вымазанная углем шерсть, тихая поступь, слова, симпатии, собственное лицо – все часть твоего арсенала. Походи на всех и ни на кого в точности. Носи чужую одежду. Заучи разные повадки, позабудь свои. Кроме тех, что сгодятся по ночам, конечно.

Пьешь, чтобы послушать, как другие веселятся, о чем болтают. Глядишь на чужую дружбу, чужую страсть. Смотришь, как доверие рождает ошибки: большие откровения, оброненные за столом, ложные клятвы, опасные слухи. Видишь, как слова становятся ядом. Держишь губы плотно сомкнутыми. И смеешься над дурными шутками, лишь бы не болтать самому.

В те годы я тосковал лишь по матери и не страшился одиночества. Оно уже плескалось на дне кружки, шло след в след, куталось в мои одежды. О, я считал его избавлением.

В отношении Коржа так оно и было. Мы сидели в малой корчме у затонувшего моста, и я снова терял деньги.

– У горшечника новое местечко тут, рядом с плавильней.

Корж послал мне хитрый взгляд и весьма неплохо управлялся левой. Когда дело касалось дармовой выпивки – и хромой пробежит милю. Я шумно выдохнул и покачал головой.

– Пока мы живы, не видать ему счастья.

– Жалеешь? – Корж поднял брови и отщипнул большой ломоть моего хлеба. Впрочем, что бы Корж ни жевал, то добывалось моим трудом. – Странный ты. Будто у нас выбор есть…

За нашей спиной шумели ремесленники. Ежели наведаться к ним в гости, умыкнешь славную добычу, ясное дело. Горшечники, разъезжие певцы, ювелиры, зеленщики, охотники – вот мой главный прибыток.

Я носил чужие лица, прятал слова и держал свой голод в узде. Слишком большой кусок – торговцы, оружейник графа, смотритель города. Подавишься, коли попробуешь. А слишком мелкий не прокормит три голодных рта: матушку, Коржа и меня.

– Мы выжили его из села, – я взболтал то, что осталось в кружке. – Теперь оберем в городе?

– Ты оберешь.

Коли меня спросите, я уж тогда подумывал, не притопить ли Коржа в лесу. Прошло полтора годка с тех пор, как отняли у него руку. Никто не подумает на нас с матушкой, если одним вором на болотах станет меньше.

Но я тянул эту лямку, точно упертый вол. Упертый и безмозглый.

– Не жалей, всегда так было. – Корж отряхнул ворот от крошек, совершенно не всекая, что лишь на моей жалости держалась его жизнь. – Сильные бьют слабых, а ловкие обирают всех, верно я говорю?

«А смекалистые не знают жалости и не заводят друзей», – стоило бы добавить. Но я молчал. Матушка полагала, что в Горне я валю лес и добываю железо. Сегодня мне думается, что я старался ради нее. Жалел, глупил, терпел, как херовы святые.

– Кабы не ты, братец… – Корж будто почуял, что я не в духе, и принялся льстить, – … помер бы. Как пить дать…

Жалеть его еще больше – сложнее, чем валить лес.

– Скажи своему братцу из Глифа, что скоро будет улов. – Я расплатился за ужин и поднялся из-за стола.

Корж просиял, жадно облизал губы и сказал напоследок:

– Не-ет, братец у меня лишь один. До самого гроба!

Последнее он почти прокричал – я уже ступил одной ногой на улицу. Видать, Корж все надеялся, что я ему и на могилу натаскаю добра. Вор, похороненный в гробу, вы о таком слыхали? На болотах, где даже честным людям жалели дров на погребальный костер…

Я беззвучно посмеялся и отправился выжидать ночь. Вот уж кто точно сошел бы мне за сестрицу: я знавал ее лучше всех, а она – укрывала меня от взгляда, берегла, кормила. Нет, не сестра. Кормилица. Вторая мать.

В Горне не бывало большой охраны, какую вы встретите в Криге или предместьях. В редкий денек стены города кишели когортой на постое. Длилось это от силы пару недель. Выпивали всю сливянку, оставляли все серебро, портили женщин, вылавливали одного-двух утопленников и отправлялись восвояси. В остальные времена сторожа спали на вышках, за частоколом вели пригляд через день, по улицам в ночь ходили пьяницы, братаясь с тремя охранниками. Вот я и осмелел.

Не бывает слишком большого куска для того, кто кормит большую семью. Дом Иствана – первого законника на всех восточных болотах – изнутри оказался еще шире, чем грезилось снаружи. Я знал про его детей, у кого какая спальня и как поздно слуги отходят ко сну. Два стражника, бездари из распавшейся когорты, посменно топтали единственный вход.

Я зашел в дом законника через ставни, что всегда оставляли приоткрытыми на чердаке – младшей дочери плохо спалось, в доме стояла сырость. На болотах молились богам, я же воздавал почести лекарям и всем, кто присоветует от влаги оставлять створки открытыми.

– Слава любителям сквозняков, – шепнул я.

Именно тогда-то я и начал говорить больше. Запрети себе открывать рот, и через пару годков тебя не заткнет ничего, кроме верной смерти. В одиночестве вдруг смекаешь,