Судьба Одина - Скотт Оден

их стены из подобранного на свалке камня и дерева покосились, как пьяницы. Он чувствовал, как внутри прячутся скорчившиеся тела; он слышал, как у них перехватывает дыхание, когда они вздрагивают от каждого звука; как они бормочут молитвы своему Пригвожденному Богу. Здесь был Страх, бродивший по пространству между звезд. Вместе с ним пришли его кровожадные собратья: Безумие, Насилие и Смерть.

Ноздри Гримнира раздулись. Его губы растянулись, обнажив пожелтевшие зубы в гримасе ненависти. Это была его стихия.

Оливковые деревья росли по обе стороны изрытой колеями грунтовой дороги, которая проходила через заросший сорняками Форум. Там, где теперь бродили коровы, щипля траву, когда-то римляне выставляли напоказ носы разбитых кораблей; там, где теперь среди осыпающихся камней ютились лачуги, когда-то безумец по имени Сулла вывешивал списки с именами своих врагов, как реальных, так и воображаемых; там, где теперь росли овощи, когда-то тощий фат по имени Цицерон призывал своих соотечественников-римлян отвергнуть тиранию Луция Катилины. Здесь, в тени величия Рима, преследуемый его беспокойными призраками, Гримнир остановился. Он сделал медленный круг, широко расставив руки.

— Покажись, собака, — сказал он. — Если мое присутствие здесь оскорбляет тебя, тогда подойди и задай мне взбучку, если посмеешь!

Ничего.

Ни один звук не достигал его чутких ушей.

Из темноты не появилось ни единого силуэта.

— Я так и думал. — Гримнир усмехнулся. — Тогда убирайся, кто бы ты ни был! — Он откашлялся и сплюнул в ночь. И прямо перед ним, в тумане, на пределе досягаемости его слюны, открылась пара желтых глаз.

Каждый был размером с его кулак.

Гримнир отпрянул; Хат рванулся из ножен. Хотя скрелинг сам был существом из Древнего Мира, он, тем не менее, почувствовал, как по спине пробежал непривычный трепет атавистического ужаса, когда эти глаза поднялись, простираясь даже выше его роста; на высоте, вдвое превышающей рост высокого человека, появилась фигура, очертания которой скрывались в клубящемся тумане: морда и слюнявые челюсти гигантского волка.

— Незаконнорожденное дитя Севера, — произнес призрак твердым и гортанным голосом. Он втянул носом воздух, затем выдохнул. — Оркадии… да, я помню ваш род. Благородный Марий притащил вашего вождя в цепях из Нумидии. И теперь ты осмелился вернуться? Ты осмелился нарушить мой покой?

Гримнир усмехнулся.

— Ни один из твоих гребаных свиней, римлян, не заковывал в цепи ни одного вождя моей крови, ты, лживый негодяй! А что касается того, что я осмеливаюсь… Я осмеливаюсь поступать по-своему, не прося у тебя ни капли прощения! Фо! Иди спать, ландветтир. Мои дела тебя не касаются.

Тварь зарычала и испустила низкий рев; она закружилась вокруг Гримнира.

— Ландветтир? Я — Lupa Romae, Римская волчица, и все, что происходит в пределах померия Вечного города, — моя забота! А теперь отвечай мне, дитя Оркадии, иначе я схвачу тебя и обглодаю до костей!

Гримнир, однако, не отступил.

— Ссал я на твой померий, — сказал он с издевательским смешком. — Вечный город? Ха! Я ссу и на него! Твои дни прошли, маленькая волчица! Посмотри на себя… худая и истощенная, как собака, прикованная цепью к своей конуре и забытая своими хозяевами! Теперь это владения Пригвожденного Бога. Забирайся обратно в ту нору, из которой выползла, и оставь меня в покое. Мое поручение…

Римская волчица не дала ему договорить. С рычанием, от которого кровь застыла в жилах, дух-хранитель древнего города бросился на Гримнира. Он отскочил в сторону, но едва-едва: лязгающие челюсти прошли на волосок от него. Затем, ответив рычанием на рычание, Гримнир нанес удар свободной рукой. Твердые, как железо, костяшки пальцев врезались в морду волчицы. Подкрепленный каждым стоуном его веса, этот сокрушительный удар пошатнул зверя. Желтые глаза вновь вспыхнули при этом оскорблении; в ответ на это в глазу каунара вспыхнула красная, как кузнечный горн, ярость.

Началось сражение.

Не было времени на насмешки или приколы. Ни один из них не мог тратить на это время. Волчица, Мать Рима, налетела, как буря. Когти, похожие на кривые сабли, скользнули по прочной турецкой кольчуге, когда Гримнир пригнулся, развернулся и прыгнул, вцепившись пальцами в спутанный мех на плече Волчицы. Он намеревался подобраться поближе. Достаточно близко, чтобы нивелировать преимущество Волчицы в размере и весе; достаточно близко, чтобы оседлать ее шею и вонзить фут холодной стали в ее мозг. Волчица была искусным бойцом. Опасаясь как испещренного рунами клинка в руке Гримнира, так и того, что он может сесть верхом на ее спину, Мать Рима совершила неожиданный поступок — она согнула переднюю лапу и ударила плечом о землю.

Более медлительный боец, возможно, был бы застигнут врасплох этой уловкой, не смог бы прийти в себя и был бы втоптан в пыль форума. Гримнира, однако, рубили более крепким оружием. Он отпустил мех зверя, сделал кувырок назад, ударился о землю, перекатился и встал на цыпочки.

И, когда он попытался восстановить равновесие, Волчица ударила его в бок своей мордой, как тараном. Это было похоже на удар кувалды ётуна. Дыхание со свистом вырвалось из легких Гримнира; он покатился и пробил стену лачуги, которая разлетелась на куски дерева и не скрепленного известковым раствором камня. Изъеденный молью навес, прикрывавший строение, внезапно лишился опоры и затрепетал вокруг него, как саван.

Несмотря на то, что он не мог вздохнуть, несмотря на то, что сломанные ребра скрипели при каждом движении его туловища, Гримнир тем не менее продолжал сражаться. Его клинок, Хат, рассек навес; он был готов вонзиться в мягкую плоть пасти Волчицы, в ее глаза, во все, до чего он мог дотянуться, прежде чем эти стремительные челюсти бросили бы его обратно в Настронд…

— Но там никого не было, — продолжает Гримнир. — Я с трудом поднялся на ноги, хрипя, как старые кузнечные меха, и ощущая вкус крови, и не увидел ничего. Клубящийся туман, запах мокрой шерсти. Что ж, я решил, что эта старая стерва решила немного поиграть со мной, прежде чем приступить к убийству. А я? Нар! Я был дичью. — Кровь Имира! — закричал я. — Кровь Имира! Покажись, свинья! — Я попятился из той разрушенной лачуги, повернулся… И в это мгновение жир попал в огонь…

Из темноты и тумана вынырнула рука и схватила Гримнира за горло. Она была длинной, эта рука, с узловатыми мышцами, похожими на веревки. Плоть была бледной, как северный лед, и покрыта узором рун, которые, словно голубые вены, извивались прямо под кожей. Эта хватка была смертельно холодной. Гримнир почувствовал, как его ноги оторвались от земли; он повис в воздухе, длинные пальцы обхватили его шею, словно множество петель палача, когда новоприбывший притянул его ближе.