СФСР - Алексей Небоходов

сидел неподвижно. Его пальцы лежали на подлокотнике, лицо слегка подрагивало от вибрации поезда. В зеркале отражался усталый человек с запавшими глазами, небритым подбородком и тусклым взглядом. Он ничего не вспоминал и не обдумывал – просто существовал, растворённый в собственном безразличии.

Иногда он наливал себе воду медленно, почти ритуально, делал глоток, ставил стакан обратно и замирал, словно это был старый обряд, у которого давно пропал смысл, осталась лишь форма. Снова смотрел в окно, где проплывали однообразные очертания страны, которой он больше не доверял. Стекло отделяло его от внешнего мира, но не защищало.

Он вспомнил, как Полину вели по лестнице. Её руки были скованы наручниками, волосы прилипли к вискам, глаза смотрели, не моргая.

Поезд чуть замедлился. Аркадий, не поворачивая головы, уловил изменение ритма. Где—то неподалёку была промежуточная станция. Сразу появилось странное чувство, будто что—то должно случиться. Он поднялся, подошёл к окну, отдёрнул тяжёлую гардину.

На параллельном пути стоял эшелон.

Состав был длинный, глухой, грязно—серый. Вагоны старого образца, угловатые, с заклёпками, без обозначений. Только номера и выцветшие, почти незаметные треугольники—эмблемы. За решётками окон были видны женские лица – уставшие, испуганные, обречённые. Каждое из них словно знало, что обратной дороги нет.

Он прижался лбом к стеклу, и купе, лампа, гул поезда исчезли, растворились в одном – в лицах за решётками, заполнивших всё его зрение.

В одном окне – женщина с опухшими веками. В другом – девушка с коротко стриженными волосами и испуганным взглядом, полным немого вопроса: почему именно она? Третья держала платок в зубах, будто заглушая крик, которому нельзя было вырваться. Другая смотрела с отчаянием, кто—то ещё – будто не замечал происходящего, а кто—то просто сидел с опущенной головой, погрузившись в молчание.

Женщины не двигались, застыв, как манекены в витрине или птицы под сеткой, у которых отняли небо. Лишь глаза оставались живыми – исполненными тревоги и того, что не выразишь словами.

Аркадий смотрел и в каждом лице видел Полину, которая могла оказаться там. Она не была замужем, не имела официального супруга, а её двадцать пять лет точно соответствовали записям в регистре, делая её объектом государственного распоряжения.

Охранник в чёрной форме без знаков различия медленно шагал вдоль эшелона, курил, безразлично поглядывая на вагоны, иногда по привычке постукивая дубинкой по корпусу, будто проходил мимо склада, а не живых людей. Его лицо было равнодушным, как у контролёра в метро.

Аркадий не отводил взгляда. Один из вагонов остановился прямо напротив него – настолько близко, что он различал мельчайшие детали лиц: трепет ресниц, усталость щёк. Стекло между ними было подобно аквариумному – прозрачному, но непреодолимому, создающему иллюзию близости и подчёркивающему отчуждение. Девушка напротив сидела, прислонившись лбом к решётке. Она смотрела на него не с надеждой или мольбой, а с пугающей пустотой, в которой не осталось ни просьб, ни веры. Именно в этом взгляде таилась бездна – страшнее любых криков.

В этот момент Аркадий уловил звук – едва различимое всхлипывание, будто кто—то захлёбывался собственным дыханием. Затем ещё одно – такое же сдавленное, глухое. Наконец раздался стон, похожий не на крик или плач, а на внутренний разлом, не способный выйти наружу. Вязкий, густой, словно сам воздух сопротивлялся, словно стены вагонов не выпускали его. Или не хотели выпускать.

Женщины плакали. Не все, но достаточно, чтобы воздух наполнился прерывистым дыханием боли. Плач был тихим и безнадёжным, таким, каким плачут, осознавая, что уже ничего не изменить. Ни писем, ни звонков, ни даже робкой надежды на спасение – всё это осталось по ту сторону решёток.

Аркадий застыл, будто звук лишил его способности двигаться. Тело не подчинялось, парализованное внутренним напряжением. Мир сузился до одного фокуса: взгляд, биение сердца и тусклое стекло между ними.

Они оставались в таком положении: он – в элитном купе, они – в эшелоне напротив, разделённые не расстоянием, а самой сутью происходящего. Между ними лежала реальность, в которой он всё ещё видел, а они давно утратили эту способность вместе с надеждой.

Поезд стоял достаточно долго, чтобы Ладогин успел разглядеть каждое лицо за решёткой, услышать подавленные стоны, разрывающие тишину не громкостью, а безысходной тягучестью.

Аркадий не заметил, как сжались его кулаки. Ногти впились в ладони, но боли он не чувствовал. В теле отключились все сигналы, кроме одного. Он смотрел на девочку за стеклом, а видел Полину. Не воспоминанием – подменой: вместо той, которую он помнил, появилась та, что была за решёткой. Он видел, как у неё дрожит подбородок, как она держится, как её никто не спасает – ни родные, ни прохожие, ни он сам.

Мысль, что Полина могла оказаться среди этих женщин, была почти уверенностью. Всё внутри него сжалось. Где—то сейчас она могла сидеть в точно таком же вагоне, за такой же решёткой, с тем же взглядом. Может быть, совсем рядом. Может быть, он уже проехал мимо и не увидел, не узнал, не успел.

В груди росло что—то липкое и тяжёлое – не гнев и не страх, а медленное ощущение падения. Всё, что он делал, казалось жалким. Все слова, сказанные Полине, пустыми. Защита, обещания – всё рухнуло. Он не смог, не вмешался, не успел.

Аркадий отшатнулся от окна и резко сел, будто мог этим движением избавиться от увиденного. Но оно осталось внутри, не позволяя ни отдышаться, ни забыться. Тело налилось тяжестью. Голова словно налилась свинцом, плечи опустились. Он откинул голову назад, закрыл глаза и медленно выдохнул, будто выдыхал из себя способность чувствовать.

Паника не захлестнула, а подкралась и тихо села рядом, словно гость, которого уже не прогнать. Дышать стало труднее, висок запульсировал. Внутри образовалась пустота, лишённая мыслей и надежд, лишь повторяла про себя: если бы… если бы…

Пальцы вцепились в подлокотник. Звуки снаружи исчезли, остался только внутренний гул, напоминающий шум при падении с большой высоты. Мир сузился: настоящее – до стекла, прошлое – до одного взгляда, будущее – до тупика.

Поезд дёрнулся. Мягко, едва ощутимо, но Аркадию показалось, будто вагон вздрогнул всем телом. Колёса снова ожили, потянувшись по рельсам. Металл заскрипел. Пространство сдвинулось. Эшелон остался.

Лица тоже остались – в памяти, в горле, внутри.

Поезд набирал ход. За окном снова замелькали фонари, проволока, бетонные столбы. Вагон вернулся к привычному ритму стуков и раскачиваний, не спрашивая, готов ли пассажир двигаться дальше. Ничего не изменилось, кроме одного: в Аркадии осело что—то новое. Как пыль после взрыва. Как пепел на белой рубашке.

Он больше не смотрел в окно,