СФСР - Алексей Небоходов

– Забрали Полину. Мою невесту. Всё по процедуре: двадцать пять, не замужем по документам – и теперь её где—то держат. Я пытался выйти на всех, кого знал: и через Лидию, и через Ветрова – всё впустую. Ни ответов, ни объяснений, ни намёков на помощь – как будто её уже не существует даже в документах. Я пришёл к тебе, потому что, может быть, у тебя остались выходы, связи, возможности. Если можешь – помоги.

Наступила короткая пауза, и Белозёров, будто подводя черту под услышанным, медленно опустил бокал на столик и негромко вздохнул – скорее с усталостью, чем с сочувствием. Посмотрел на Аркадия как на школьника, который пересдаёт, но не сдаст.

– Зачем тебе это, Аркаша? Ну подумай сам: ну забрали девчонку – таких сейчас тысячи. Что ты с этого получишь? Всё, что ты получишь, – это нервы, это риски, это бессонные ночи и незаметный конец. Ты же неглуп, Аркаша. Зачем тебе всё это – из—за одной женщины? Что ты пытаешься доказать? Ради чего этот путь? Ради принципа? Но принципы – это роскошь, которую могут себе позволить только те, кому нечего терять. А ты ведь не из таких, ты же умеешь считать последствия. Не обманывай себя.

Он откинулся глубже в кресло, сцепив пальцы на животе. Голос стал чуть ниже, почти конфиденциальный, как будто между ними – не просьба, а философский спор.

– Ну правда, Аркаша. Всё изменилось – окончательно и бесповоротно. И ты, будь умнее, не стой в дверях прошлого. Прими, как все разумные люди. Подстроился бы, как я. Взял бы себе любую нечипированную – они сейчас повсюду, выбор огромный, будто витрина на распродаже: стройные, молчаливые, не спорят, не бегают в закат. И главное – никому не нужны. А у тебя была бы своя: жила бы под рукой, без вопросов, без отказов, без возвратов. Всё просто, без трагедий и лишней философии. Вот и вся арифметика, как говорят на бирже: спрос, предложение и своевременное решение.

Он усмехнулся, сделал ещё один глоток и поднял взгляд поверх бокала – не с бравадой, а с выражением почти искреннего сожаления. Как человек, убеждённый в своей правоте и искренне недоумевающий, почему собеседник его не понимает. Словно действительно не понимал, зачем кого—то спасать, если можно просто взять.

Белозёров усмехнулся в третий раз – теперь с оттенком издёвки, будто разговор наконец подошёл к самой сути. Он вытянулся в кресле, поёрзал, выдохнул в бокал и, не отводя взгляда от Аркадия, лениво произнёс:

– Ладно. Раз уж ты пришёл, раз уж тебе это не даёт покоя… покажу тебе свою главную ценность.

Голос был ниже обычного, насыщенный не столько хвастовством, сколько нарочитой театральностью, будто Николай собирался поднять занавес. Он легко поднялся с кресла, прихватив бокал – словно не хотел оставлять Аркадия наедине с тишиной.

– Я не просто адаптировался к новым реалиям. Я в них вложился – не словами, а по—настоящему. Целиком, с принятием и участием. Не формально – душой. – Он сделал глоток и продолжил мягче, почти благоговейно: – Сначала, как и все, сомневался. А потом понял: так лучше. Жёстче – да. Но честнее. Без иллюзий, без лицемерия, без истерик. У каждого – своя роль, границы, место. Всё подчинено равновесию, как в чётко отлаженном механизме без права на сбой.

Он говорил, подходя к двери. Шёл расслабленно, уверенно. Бокал в руке покачивался в такт его внутреннему спокойствию.

– Раньше мы говорили: «Она мне ничего не должна». А теперь всё честно: статус – и ты имеешь право. Она понимает это сразу. Всё прозрачно: без уговоров, без иллюзий. Не надо объяснений. Ты входишь в систему, подтверждаешь участие – и получаешь. Кому и зачем – решают наверху. Жёстко, чётко, без случайностей. Система – строгая, выверенная, как по линейке. Без суеты и лишних эмоций. Чистый порядок.

Он остановился у двери, повернулся к Аркадию, и, как будто в шутку, склонил голову:

– Хочешь увидеть, Аркаш, как выглядит настоящая ясность? Настоящий порядок – без криков, бегства и навязанных тебе эмоций?

Пауза затянулась. Ладогин молчал. Но Белозёров уже не ждал ответа. Он улыбнулся – без тепла. Как коллекционер, приглашающий к главному экспонату.

– Речь о Ксении, – сказал он тише, почти шёпотом, как о реликвии. – Помнишь? Моя соседка. Скромная, умная. Очки носила. Держалась сдержанно, даже презрительно. А теперь – тишина. Послушная. Без истерик, без вопросов, без попыток уйти. Всегда рядом. Как часть интерьера. Как доказательство, что система работает.

Он положил ладонь на ручку, медленно повернул её и снова посмотрел на Аркадия.

– Пойдём. Раз уж ты пришёл – обязан увидеть всё по—настоящему. Не из—за стекла. Изнутри. То, что покажу, – давно уже не человек. Это – то, что остаётся, когда выжигают волю, гордость, голос. Чистая форма. Без содержания. Ты увидишь – и вопросов не останется. Объяснить словами нельзя. Это нужно прожить. Почувствовать. Иначе не поверишь. Я сам через это прошёл. Поэтому и ручаюсь: ты не выйдешь тем, кем вошёл.

Голос стал тише, почти интимным. В нём звучала не уверенность, а полная убеждённость.

Аркадий вошёл за Белозёровым. Дверь за ним закрылась бесшумно – словно воздух сам сомкнулся, не желая выпускать. Комната встретила стерильным великолепием: вытянутое пространство, натянутая тишина между предметами. Лаковая мебель – без блеска, в приглушённой гамме, словно под единый стандарт. Пол – из холодного камня, идеально чистый. В центре – ковёр, мягкий, густой, серого цвета, как срез пепельной шерсти.

На ковре, словно экспонат в зале персональной власти, неподвижно стояла Ксения – на коленях, полностью обнажённая, превращённая в безмолвный символ подчинения. Руки были вытянуты вперёд, ладонями вверх – в позе, невозможной по собственной воле. Плечи напряжены, будто под невидимым грузом, не позволяющим расслабиться. Спина выпрямлена до предела – как у тех, кто знает: за малейшую вольность последует удар. Колени вдавлены в плотный ворс, пальцы ног сжаты – словно пытаются зацепиться за ковёр, удерживая равновесие между покорностью и последними проблесками сопротивления.

Шею обхватывал тугой кожаный ошейник с тяжёлой пряжкой, созданный, чтобы напоминать о потере выбора. За него могла бы быть прикреплена цепь, и это ощущение витало в воздухе: не факт, а угроза. Её отсутствие ощущалось почти физически – сильнее, чем если бы она звенела в тишине. Только пустота, стыд и тишина, проникающие с каждым вдохом.

Тело при всей наготе сохраняло спортивную форму – стройное, без признаков истощения, как будто только что вышло из зала, но лишённое живости. Светлая кожа с