СФСР - Алексей Небоходов

Но не смог.

Телефон в руке лежал холодным камнем. Экран мигал тускло, подсвечивая пальцы, которые медлили нажать вызов. Имя высветилось само собой – не из последних и не из избранного, но значимое. Лидия Самойлова была не просто контактом, а частью прежней жизни, сейчас похожей на выцветший сон. Их связывало далёкое прошлое – время, когда Первопрестольск был другим: живым, нескандальным, чуть самодовольным. Можно было пересечься на приёме, задержаться у бокала вина, увлечься пустым разговором и запомнить его. Лидия всегда держалась особняком – наблюдательная, ироничная, не чужая, но и не своя. Не друг, не союзник, просто одна из немногих, кто помнил, откуда Аркадий пришёл.

Он нажал вызов.

Гудки были долгими и глухими, словно пробивались сквозь бетонный подвал. На третьем пальцы дрогнули – захотелось сбросить, стереть всё как ошибку. К пятому он просто ждал, не надеясь и не решаясь прервать. На шестом послышался щелчок:

– Да?

Голос Лидии был знакомым – ровный, ясный, отточенный годами разговоров. В нём не было ни усталости, ни сонной хрипоты – лишь холодный контроль и готовность вести диалог с первой же секунды. Казалось, она уже давно проснулась, но не собиралась ни с кем говорить.

– Лидия… это Аркадий, – голос прозвучал сдавленно. – Извини за поздний звонок.

Пауза. Он представил, как она смотрит в экран телефона, вспоминая его. Затем снова ровный тон:

– Слушаю.

– Мне… нужна твоя помощь, – он никак не мог подобрать нужные слова, говорил сухо, как будто диктовал отчёт. – Сегодня забрали мою невесту. Полину Андрееву, из Златореченска. Двадцать пять лет, официально не замужем – не успели оформить. Всё в рамках нового закона: без отклонений, протестов и объяснений. Просто пришли и увезли. Я был там, пытался остановить – не смог.

Лидия не перебивала, только внимательно слушала или, может быть, позволяла тишине заполнять паузы, не добавляя ничего от себя. В трубке был лёгкий фоновый шум – возможно, она находилась в машине или другом городе. Дыхание Аркадия сбилось, он продолжил, словно опасаясь замолчать:

– Я не прошу невозможного. Прекрасно понимаю, как теперь всё устроено, как мало зависит от слов и намерений. Но ты ведь знаешь: я никогда не звонил раньше вот так. Никогда не просил – ни тебя, никого. Это впервые. И прошу не от слабости, а потому, что иначе нельзя.

Он замолчал, стараясь не сорваться. Пальцы слегка дрожали, сердце стучало громко, но тело оставалось неподвижным, как будто страх привык прятаться за внешней невозмутимостью.

– Мне нужно узнать, где она. Если есть хоть малейшая возможность, вмешайся. Узнай её статус, попробуй вытащить хотя бы временно, хотя бы из той категории, куда её определили без разбора.

Ответ последовал не сразу. Голос Лидии раздался после едва уловимого выдоха:

– Я тебя услышала.

Фраза была точной, но холодной. Аркадий мгновенно узнал тон, который она использовала, когда дистанция становилась защитой. Не враждебность, а отсутствие тепла, и оттого особенно болезненное.

– Сейчас многое происходит без уведомлений. Многое не отслеживается даже нами. Но я попробую узнать всё, что смогу – по фамилии, дате, через тех, у кого ещё остался доступ к системе. Обещать не могу, но постараюсь.

Она говорила чётко и сдержанно, словно защищалась не от него, а от самой темы разговора.

– Ты знаешь, Аркадий, я больше не вхожа в прежние коридоры, не имею прежнего влияния, а муж сейчас занимается вопросами вне системы. Несмотря на это, я сделаю всё возможное. Говорю это не формально – я действительно постараюсь помочь.

Аркадий молчал. В его молчании были благодарность, сомнение и бессилие. Лидия добавила:

– Ты молодец, что не отпустил. Но теперь всё иначе, не так, как раньше.

Эта фраза прозвучала единственной человеческой ноткой. Лидия не сказала «сочувствую» или «держись». Только – «всё иначе».

Разговор закончился резко, сухо и без прощания. Просто обрыв связи, как перерезанный провод. Короткий гудок в пустоту и погасший телефон в холодной ладони.

Аркадий опустил руку.

Поезд продолжал движение. Рельсы стучали в такт сердцу, сбившемуся после тяжёлого разговора. Ладогин смотрел в темноту – без окон, без света, просто в темноту – и чувствовал, как внутри снова что—то ускользает. Попытка сделана, слова сказаны, но вместо ответа – молчание, ставшее ответом само по себе. И даже если ответ придёт, он будет не таким, какого ждал Аркадий.

Снаружи мелькнул указатель. Поезд входил в зону связи столичного кольца. Реальность возвращалась: бетон, стекло и закон, не знающий обратного хода. Внутри остался гул, который уже не заглушить ничем.

Поезд въезжал в Первопрестольск медленно, с тяжёлым лязгом, будто сам не хотел возвращаться. Сквозь запотевшее стекло город казался бесцветным, размытым, затянутым не туманом, а вязкой серостью. Воздух здесь был гуще, тяжелее, чем в Златореченске. Трудно дышать.

Станция встретила его опустошением и тишиной. Пространство казалось вымершим не физически, а духовно: всё было на месте – рельсы, фонари, фасады, – но внутри уже выжжено. Лампы горели тускло, стёкла зданий вокзала отражали серую мглу, не передавая ни времени суток, ни настроения.

Аркадий вышел последним. В груди всё сжалось. Дышать стало тяжелее, чем в вагоне. Ноги ступали по перрону, словно по свинцу. Земля казалась твёрдой, но ненадёжной. Город сразу узнал его, давил молчанием и тяжестью ожидания.

Перрон был почти пуст. Несколько фигур стояли в тени, будто боялись стать видимыми. Над платформой плыл голос объявления – глухой, искажённый, застревающий в самом воздухе. Привычные слова звучали чуждо, без участия живого человека, словно включённая снова и снова запись.

За стеклом зала ожидания стояли вооружённые. Не полицейские – те ушли в прошлое. Люди в броне с эмблемами нового порядка неподвижно замерли, словно впаянные в пол. Они не проверяли, не осматривали – просто были. Их присутствие сжимало пространство: куда ни повернёшь, везде невидимые стены.

В дальнем углу площади стояли белые автобусы с заклеенными окнами и мелкими номерами на стекле, идентичные, будто клонированные. На каждом выделялась выцветшая эмблема—треугольник – безмолвная печать статуса. Женщины, собранные в молчаливые группы, двигались подчёркнуто спокойно. Их лишили права на жест, слово, сопротивление. Они входили в автобусы по команде, одна за другой, медленно и обречённо. Никто не плакал, ни один голос не прорезал звенящую тишину, словно способность издавать звуки была стёрта из памяти. Лишь автоматические движения рук, поправляющих невидимые пальто – последний рефлекс прежней жизни.

Аркадий застыл на месте. Тело отказывалось подчиняться. Ноги налились тяжестью, пальцы сжались в карманах. Мысли рассыпались, словно выцветшие строки, которые уже