СФСР - Алексей Небоходов

Он повернулся к стоящей рядом девушке, похожей на манекен с живыми глазами, отражавшими пустоту.

– Как вас зовут, милая?

– Светлана, – произнесла та с такой выученной интонацией, что Аркадию стало неловко даже перед мебелью.

– Довольны ли вы условиями содержания?

– Очень довольна, – голос звучал ровно, без вздохов, как запись синтезатора. – Нас хорошо кормят, проводят воспитательные беседы. Мы ощущаем себя нужными. Государство вернуло нас к жизни.

За спиной говорящей другая женщина педантично заправляла кровать, словно боясь ошибиться, опасаясь последствий неверной складки.

Аркадий медленно положил пульт на подлокотник, не отводя взгляда от экрана. Усталость не покидала его с того момента, как утром он открыл глаза и понял: этот день ничем не отличается от предыдущего. Туман за окном стал ещё гуще, а стёкла покрылись грязной плёнкой, подтверждая его догадку.

Кадры сменились: другая женщина, другие слова, те же улыбки. Реплики повторялись с монотонностью литургии: «Я нашла здесь семью», «Теперь я не одна, я – часть великого дела», «Нас не бросили, нас направили». Эти фразы звучали вымученно, превращая репортаж в гипнотический сеанс, предназначенный для бездумного принятия.

Аркадий смотрел, как губы женщин механически двигались в унисон, будто их настроил невидимый кукловод. Челюсти невольно сжались, пальцы на подлокотниках медленно собрались в кулаки. В груди поднималось чувство, напоминающее не физиологическую, а нравственную тошноту.

На экране возникла инструктор – крупная женщина в форме, похожей одновременно на санитарную и тюремную. Она бодро объясняла важность благодарности государству за его «уникальную гуманитарную инициативу»:

– Мы вернули женщинам смысл существования, – она указала на стенд с лозунгом: «Послушание – путь к гармонии». Под надписью висели детские рисунки: женщины с ошейниками, улыбающиеся и держащие за руки мужчин—клонов. Под каждым рисунком подпись: «Так будет всегда».

Где—то в глубине квартиры часы напоминали: это происходит сейчас. Не в далёкой стране, не в архивных кадрах – это реальность.

Аркадий наклонился вперёд, словно хотел заглянуть за край экрана, найти трещину, прореху, случайно показанную правду. Но поверхность оставалась гладкой и безупречной, как глаз куклы.

Женщина на экране продолжала говорить:

– …самое важное – они не чувствуют себя одинокими. Каждый день к ним приходят представители Совета нравственной защиты, чтобы убедиться, что всё идёт по плану.

Следующий кадр: группа девушек в одинаковых платьях пела гимн семьи ровной шеренгой, напоминая хор на репетиции странного обряда.

Аркадий встал, оставив пульт в кресле, как оружие, бесполезное после поражения. Он подошёл к окну и медленно раздвинул шторы. За стеклом наступал вечер, тяжёлый и влажный, как мокрая ткань на уставшем лице. Лужи отражали рекламные баннеры: «В новой любви – сила нации», «Будь хозяином своей судьбы – и чужой».

Он наблюдал за девочкой, шедшей по тротуару – ей около десяти, и она была в школьной форме. На спине висел рюкзак, стилизованный под клетку, с пластиковыми прутьями по бокам – не школьный аксессуар, а деталь дрессировочного реквизита.

С экрана раздался долгий бессмысленный смех – пустой и протяжный, словно отголосок чужого безумия. Он прокатился по квартире, напоминая, что нормальность давно отключили и включать обратно никто уже не собирался.

Аркадий вернулся к креслу, сел и закрыл глаза, пытаясь хоть на миг отгородиться от реальности. Но изображения продолжали идти уже внутри – внутренняя трансляция, не требующая антенны.

Звук телевизора исчез, словно кто—то перерезал голосовой нерв говорящей головы. На экране двигались беззвучные губы, женщины продолжали петь, инструкторы – жестикулировать. Пантомима, поставленная для слепого бога.

Ладогин потянулся к телефону скорее по привычке, чем из желания узнать правду – как курильщик, ненавидящий сигареты, но всё равно достающий очередную. Открыл Телеграм. Пальцы сами нашли канал с названием, будто специально придуманным для бана: «@смотр_изнутри».

Лента прокручивалась нервно, резко, болезненно, словно кишечник после отравления. Сообщения сменялись фотографиями с фрагментами тел, тёмными помещениями с цепями и флагами, голосовыми записями. Женщины шепотом рассказывали, как их били, заставляли петь перед ужином, как одна исчезла, не улыбнувшись в камеру.

«В лагере №7 запрещено сидеть на корточках – считается проявлением бунта. Нарушение – пять ударов и ночь в мокрой яме».

«В Центре адаптации в Ясловске женщин будят сиреной и заставляют маршировать по кругу, выкрикивая: „Я благодарна“. Одна потеряла сознание и больше её не видели».

«Новые правила: в столовой нужно жевать в такт гимну. Кто сбивается – отправляется на повторную социализацию».

Социализацией называли цикл мер по «исправлению девиантного поведения». В него входили изоляция, дисциплинарные беседы и многочасовые просмотры патриотических роликов. Завершалось всё публичным покаянием перед Советом нравственной реконструкции.

Аркадий прокручивал сообщения, будто вырывал страницы собственной биографии. Лицо оставалось неподвижным, но внутри нарастал глухой гул, похожий на звук сирены, слышимой только собаками.

Одно сообщение сопровождалось фото: женщина, привязанная к трубе, на лбу фломастером надпись: «НЕБЛАГОДАРНАЯ». Подпись короткая: «Третьи сутки».

Далее скрин: в лагере «Берёзка—2» сотрудник устроил фотосессию с «особо красивыми», выкладывая снимки «до допроса» и «после улыбки». Хэштег рядом: #новаяэтика.

Аркадий приблизил телефон к глазам, словно надеясь рассмотреть пиксели. Челюсти сжались, глаза стали жёсткими, стеклянными.

Пальцы судорожно сжали телефон, и он швырнул его на стол. Аппарат ударился о край и замер экраном вниз, звякнув, как расстроенный музыкальный инструмент.

В комнате вновь наступила тишина. Даже телевизор с беззвучными лицами казался теперь тихим кукольным театром, забывшим свою роль.

Аркадий закрыл глаза. Вдохнул глубоко и медленно – так дышат перед прыжком в ледяную воду.

Тело налилось тяжестью – не от усталости, а от отчаяния, вязкого и густого, как затопленная шахта.

Где—то за стеной заплакал ребёнок, но всхлип оборвался сразу, словно и плакать теперь было запрещено.

Под кожей снова зашевелилось знакомое чувство – не гнев и не страх, а их искажённый двойник, возникающий, когда реальность теряет очертания и начинает смеяться над собой.

Аркадий, не открывая глаз, нащупал пульт. Телевизор ожил с лёгким щелчком, будто поперхнувшись сюжетом, и вернул в комнату звук.

На экране изменилась сцена. Начался прямой эфир. Название программы сияло золотом: «С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ». Логотип – улыбающееся лицо с намордником в лавровом венке.

Ведущий – народный любимец в бархатном пиджаке с блестящими пуговицами – энергично размахивал руками, словно дирижировал аплодисментами. Он выглядел одновременно обаятельным шоуменом, воспитателем на детском утреннике и цирковым дрессировщиком. Его голос был сладким и чуть хриплым – тщательно поставленный, «отеческий»:

– Друзья, сегодня у нас особенный выпуск! – произнёс он с интонацией человека, собирающегося раздать подарки. – Мы продолжаем честный разговор о главной реформе нашего времени. Да, именно о ней – о новой любви,