СФСР - Алексей Небоходов

будто пытаясь успокоить, но Аркадий ощутил лишь укол в висках от его неживого сияния. Он открыл список контактов, хотя точно знал, кому позвонит. Имя было выделено серым и неоновым и словно само приковывало взгляд: Лидия Самойлова.

Когда—то это слово ассоциировалось с иронией, ночными разговорами под винишко, блестящими репликами, каждая из которых била точно в цель. Теперь же оно превратилось в дверь механизма, где всё хрустело, шипело и перемалывало без остатка. Оно больше не было спасательным кругом – скорее узлом из обещаний, медленно затягивающимся на шее, которые она уже давно не давала.

Политик всматривался в буквы на экране, словно в зеркало. Через паузу он нажал на имя и вдруг осознал, что больше не надеется, а лишь проверяет: осталась ли в мире хоть одна точка, где человек может быть человеком, а не бездушным голосом системы.

Ладогин набрал номер. Телефон замер на мгновение, затем пошли гудки. Один, два, три… Он заходил по комнате кругами, словно следуя невидимой петле, обогнул стол, вернулся к стене и едва не споткнулся о край ковра. Гудки продолжались, и каждый последующий будто сжимал комнату, делая её теснее.

Он представил Лидию – где—то на другом конце города или страны – в просторной гостиной, затянутой в мягкий свет, с бокалом минералки в руке и полуприкрытыми глазами. Возможно, она уже знала о его звонке и сейчас смотрела на экран, взвешивая, стоит ли отвечать.

На восьмом гудке связь оборвалась, телефон коротко завибрировал, устанавливая соединение.

– Да, – короткая пауза. – Слушаю.

Голос прозвучал нейтрально и холодно, будто записанный заранее алгоритм. Он не принадлежал близкому человеку, не женщине, с которой Аркадий когда—то встречал рассветы за чаем, обсуждая страну, книги и смерть. Это была механическая линия связи, отполированная до блеска и лишённая участия, без удивления и раздражения – лишь абсолютная экономия эмоций.

Даже слово «слушаю» не звучало вопросом или приказом. Оно существовало, как стена, в которую можно постучать, но нельзя войти. Голос в дорогой оболочке остался лишь тенью прежней Лидии.

Аркадий почувствовал едкое несогласие, поднимающееся в груди. Она говорила с ним так, будто их ничто не связывало. Будто он – случайный звонящий, неуместный и лишний. И всё же он понимал: если кто—то знает, где Полина, это Лида. Пусть даже не та, прежняя Лида, пусть лишь её тень, но хоть что—то от той связи ещё должно было остаться.

Аркадий замер, будто получил бесшумный выстрел. Слова застряли в горле, рассыпаясь лишними деталями. Он вдохнул, шагнул к столу, оперся на него рукой, словно пытаясь удержаться от головокружения. Слова вышли медленно, почти шёпотом:

– Лида… Прости, что отвлекаю. – Голос дрожал не от слабости, а от обнажённой искренности. – Я уже не знаю, к кому обратиться. Мне нужна правда, без намёков и витиеватых формулировок. Ты ведь знаешь хоть что—то.

Он замолчал, слушая своё дыхание. Голос звучал тише, чем он ожидал.

– Скажи, пожалуйста… ты знаешь, что с Полиной? Где она?

Ответ не последовал сразу. Воздух между ними сгустился, стал тяжёлым, как застоявшееся дыхание в закрытой комнате. Пауза тянулась, и Аркадий почувствовал, как внутри постепенно исчезают последние надежды. Он не знал, что хуже – молчание или то, что последует после.

Когда напряжение достигло предела, голос Лидии прорезал пространство – не мягко, не человечно, а словно зачитанная команда:

– Полина находится в одном из фильтрационных лагерей. – Голос звучал медленно и холодно, не оставляя иллюзий. – Точное местоположение не разглашается никому, ни родственникам, ни служебным связям. Такова политика, исключений нет.

Она замолчала, давая Аркадию осознать: он не услышит ничего другого.

– Содержание и режим стандартные: карантин, адаптация, проверка на склонность к расшатыванию устойчивости. Дальнейшее решает компетентная комиссия.

– Полина… – начал было Аркадий, но Лидия перебила, мягко, словно заранее сводя на нет любые возражения:

– Поверь, я ничего не скрываю. Всё, что могу сказать официально, уже сказано. Других формулировок не существует. Мы теперь живём по иным стандартам. Там нет места деталям – только статус. И её статус: поражение в правах.

Без вступлений. Без попытки подобрать слова. Только факт, отрезанный, как в стенограмме.

– Сейчас её положение рассматривает комиссия при Администрации Головы. Материалы собраны, классифицированы, переданы на утверждение. По сути, решение уже принято – осталось только оформить юридически. Пересмотру оно не подлежит. В перечень дискуссионных кейсов не входит. Такие случаи проходят по ускоренному регламенту. Вмешательство – почти исключено.

Аркадий не сразу понял, что именно она сказала – слова прозвучали чуждо, как будто обошли уши и ударили в грудь. Внутри что—то болезненно сжалось – не сердце, а сама основа. Суть. Память. Вера. Что—то внутри треснуло. Тихо. Но окончательно.

Он молчал. Горло пересохло. Металлический привкус заполнил рот. Рука с телефоном дрожала – тело хотело вырваться из разговора, но не имело выхода.

– Понятно, – произнёс он, и голос его был не ответом, а попыткой удержаться на поверхности. Пауза. Он сглотнул, медленно, будто слова царапали изнутри. – Спасибо, Лида. Я… понимаю.

Он хотел добавить – что не держит зла, что благодарен, что они когда—то были ближе, чем теперь возможно. Но не смог. Мысли дробились, рассыпались на острые обломки. И среди них – только это «спасибо». Хрупкое. Несвоевременное. Последняя форма прощения.

Он тихо выдохнул. Это «спасибо» было не благодарностью. Это было признание поражения. Он понял правила. Принял их. Может быть, только в этом – крошечная капля покоя. Смертельного, но необходимого.

Голос сорвался на этом слове, прорезался лишней эмоцией. Он надеялся, что она не заметит. Или, наоборот, заметит – и это что—то изменит.

Но ответа не было. Она отключилась раньше, чем он убрал телефон от уха.

Экран погас. Тишина осталась прежней, но стала другой. Всё будто окуталось дымкой – не пыльной, не солёной, а реальной. Простой, нечеловечески пустой.

Он отключил телефон. Медленно опустился на диван. Закрыл лицо ладонями, как будто пытался спрятаться от себя, от мира, от реальности, в которую попал. Тело дрожало мелкой, едва заметной дрожью – где—то в глубине шёл обвал.

Внутри пылала пустота – не холодная, а горячая, тяжёлая. Отчаяние подступало к горлу, сжимая его, будто выжимая последние капли веры.

Сердце билось медленно и болезненно, будто устало бороться за смысл.

Мысли метались в голове – беспорядочно, обжигающе. Он перебирал варианты, искал лазейку, путь. Но всё упиралось в стену – глухую, как система, частью которой он сам когда—то был.

Перед глазами снова возник образ Полины. Наивной, ясной, с детской верой в справедливость. Он вспоминал её голос, улыбку, простые слова, в которых было