Наследник Воли - Александр Горин

Я ощутил знакомое, почти забытое чувство — чувство полного, абсолютного контроля над ситуацией и над собой. Искусственное облако эмоций рассеялось, и я снова стал тем, кем был всегда — идеальным оружием, оперативником, орудием с ясной целью и холодным расчетом.

Только дело. Только работа. Ничего личного.

Завтрашний день распадался на три четких, опасных этапа: публичная церемония, прорыв в архивы и обряд Багрецовых.

Мои слабые места вырисовывались с пугающей ясностью. Мне нужны были не просто усиления — требовались готовые ответы: заранее отлитые в идеальную форму и законсервированные до востребования.

План выглядел безумным — использовать пластины из архива отца как аккумуляторы воли. Создать каждый такой аккумулятор для решения одной конкретной проблемы.

Чтобы зарядить столь сложные конструкции, потребуется колоссальное количество энергии — практически все имеющиеся резервы. А возможно, придется проникнуть в те самые глубины, что открыл во мне Строганов. Ночь предстоит адская. Но иного выхода я не видел.

Я развернулся от окна и твердым шагом направился к столу, где аккуратной стопкой лежали заготовки из чистого темного обсидиана.

Следующий день начался с гула множества голосов у ворот и тяжелого стука в дверь. Они пришли за мной на рассвете, как заговорщики или как палачи, — представители рода Багрецовых и примкнувшие к ним церемониймейстеры Герольдии в парадных мундирах. Все должно было происходить по древнему, неумолимому регламенту.

Одевали меня как воина перед парадом. Кафтан из темно-синего бархата с серебряным шитьем в виде стилизованных узлов-оберегов Нестеровых, перехваченный широким поясом. Сапоги с мягкой подошвой, перстень с фамильным гербом.

Я чувствовал на себе взгляды отца — гордый и тревожный, и Владимира — сдержанный. Я кивнул им, не улыбнувшись.

Дорога к храму Святого Георгия Победоносца, где венчались все высшие рода Империи, пролегала через оживленные утренние улицы. Наш кортеж из десяти карет двигался медленно, и толпы горожан глазели на проезжающую знать.

Храм встретил нас оглушительным гулом органа и гулом сотен голосов. Вся знать, вся верхушка Империи, казалось, собралась здесь. Воздух был густ от запаха ладана, воска, дорогих духов и скрытого напряжения. Проход между рядами тянулся будто бесконечно. Сотни пар глаз — любопытных, оценивающих, враждебных — провожали меня.

Впереди, у алтаря, уже стояла Лада в подвенечном платье белоснежного цвета, с длинной, ниспадающей фатой, расшитой призрачным серебряным узором, напоминающим иней. Рядом, выпятив грудь, стоял Гордей Багрецов в мундире члена Совета Двенадцати, его лицо было маской надменного торжества.

Я шел по проходу, и каждый шаг отдавался гулким эхом под сводами, смешиваясь с приглушенным гулом толпы. Я был мишенью в живом тире: сотни взглядов — любопытных, завистливых, ненавидящих — скользили по мне, десятки невидимых щупов осторожно ощупывали мое ментальное поле.

Мой взгляд метнулся по рядам, фиксируя присутствующих.

Орловы. Сплоченный род, похожий на боевой отряд. Во главе — Виктор Орлов, грузный и непробиваемый, как крепостная башня. Рядом его супруга, Элеонора, с лицом, на котором застыло вечное высокомерие. Их старший, Дмитрий, смотрел на меня глазами, в которых тлела не растраченная в Саду Камней ярость. Чуть позади, пряча взгляд, стоял Кирилл.

Зерновы. Род ученых и архивариусов по словам отца. Павел Зернов с острым, птичьим профилем наблюдал за каждым жестом, будто составляя ментальный протокол. Его жена, Ирина, спокойная и умная женщина, перешептывалась с дочерью, Ариной — той самой, что улыбалась Владимиру на балу. Они обе смотрели на меня, причем Арина — с нескрываемым аналитическим интересом.

Громовы. Артем Громов, мощный и расслабленный, сидел, откинувшись на спинку скамьи. Его жена, Катерина, женщина с яркой, почти вызывающей внешностью с интересом разглядывала наряд Лады.

Суворовы. Небольшая группа. Седовласый Игнат Суворов, мастер тактического сознания, сидел с закрытыми глазами, как будто слушая не слова священника, а общий эмоциональный фон зала. Его сын и ученик, Федор, тот самый, что проявил ко мне уважение после дуэли поздравив с победой, сидел прямо и смотрел на меня с открытой, почти восторженной серьезностью.

В самой густой тени, отдельно ото всех, стоял Строганов — черная дыра, всасывающая в себя и свет, и звук.

Волынские тоже были здесь. Дмитрий Волынский с видом скучающего эстета прислонился к колонне. Рядом — его супруга, Анна: хрупкая кукла с пустыми, ничего не выражающими глазами.

А вот чуть поодаль стоял его младший брат, Лев. В строгом мундире Тайной Канцелярии, но без нашивок, выдающих должность, он держался с неестественной для его лет собранностью. Его взгляд, холодный и методичный, был прикован не к алтарю, а к человеку рядом.

Тот, кто стоял с ним, заставил бы замолчать даже самый шумный зал. Виктор Михайлович Любищев. Начальник Департамента Психического Контроля — легенда и кошмар Тайной Канцелярии в одном лице. Эту фамилию знал даже прежний Ярослав — ее произносили шепотом, как проклятие или как имя божества. «Любищев смотрит» — означало, что любая твоя мысль может быть сочтена ересью.

Виктору Любищеву было около пятидесяти, но время, казалось, не властвовало над ним. Высокий, сухопарый, он держался с той безупречной выправкой, какая бывает лишь у людей, привыкших повелевать одним взглядом. Седые волосы, зачесанные назад, обнажали высокий лоб, изрезанный тонкими морщинами. Но страшнее всего были глаза. Пронзительные, цвета старого льда, они медленно скользили по собравшимся — бесстрастные, ничего не выражающие внешне, но при этом улавливающие малейшее движение, малейший оттенок мысли.

Черный мундир Любищева украшали алые нашивки — знаки отличия, каких не носил даже Строганов. Они говорили о власти, выходящей за рамки обычного чинопочитания, о авторитете почти мистического свойства.

Лев Волынский стоял не просто рядом, он стоял при Любищеве. Слегка отступив на полшага, он склонял голову, когда тот что-то тихо произносил. Это была не поза подчиненного, а поза избранного ученика, допущенного в самое святилище власти.

Сам Дмитрий Волынский, стоявший у колонны, время от времени бросал в сторону брата и Любищева быстрые, оценивающие взгляды, в которых читался холодный расчет и глубочайшее уважение к этому союзу.

Любищев. Его появление меняет все.

Дуэль с Орловым подарила мне не только победу, но и нового, куда более могущественного противника. Противника, который сражался не клинками и не ментальными таранами, а приказами, протоколами и абсолютной, безразличной властью признавать или стирать само право на существование. Этот холодный анализ сжимал виски стальным обручем, отрезая меня от происходящего.

Мой взгляд, скользнув по рядам, наткнулся на знакомые лица. Отец. Григорий Вячеславович стоял, выпрямившись и смотрел на меня как на знамя, которое наконец поднял наш род. Рядом,