Восьмой район - Алиса Аве

– Ага. – Шея превратилась в тоненькую веточку, голова еле держалась, я кивала без остановки. Меня мутило от одного вида сияющей подруги. – Заткнись, иначе я пожелаю твоей смерти, и ты умрешь. Упадешь и будешь биться в судорогах, пока я не захочу прекратить.

Хана в ужасе отступила к Тому, он смотрел в сторону, любимый братик.

– Ну что ты молчишь, мамочка, говори, – я дребезжала как выворачиваемое крепление, но представила себя отверткой. Во что бы то ни стало нужно выдернуть маму из гнезда. – Станешь бабушкой? Хорошей, доброй, заботливой, да?

– Как ты здесь оказалась? – Вилка дергалась в маминой руке. Еще немного – и она воткнет ее мне в глаз. – Нам сказали, ты умерла.

Мамины щеки покраснели. Нестерпимо заболел мой большой палец, хотя в последнее время он тревожил меня лишь по ночам, иногда зудел сильнее, напоминая, что дожди вне Ковчега все еще идут. Похоже, сейчас намечался ливень.

– Они залечили твой шрам.

– Нам сказали, что ты умерла, – повторила мама, – сказали, перевод – вознаграждение за утрату.

– А я не умерла. Ты рада?

Она молчала. Я оглядела братьев. Марк жевал траву с отрешенным видом. Том сполз по стулу, головы так и не поднял.

– Я столько спрашивала тебя: почему ты меня не любишь, мамочка? Спасибо Хане, теперь ясно.

Мама моргала медленно, с усилием разлепляя веки.

– Я так устала, мама. В голове роятся сотни мыслей. Я кое-чему научилась, точно пока не разобралась, ты же знаешь, я не слишком умная. Но кажется, я могу что-то изменить, почти все, если правильно представлю. Каждый день я пытаюсь не пожелать конца. Себе, другим, всему этому, – я обвела взглядом комнату. – Я едва сдерживаюсь, чтобы не пожелать конца вам. Вы знали, что я жива? Говорите!

Я почувствовала, как меняется обстановка и люди вокруг меня. Они будто заскрипели, вытянулись, глаза опустели.

– Мы не знали, – заговорил Том, – иначе бы сразу же нашли тебя. И тебя бы перевели к нам.

– Ты думаешь, Том? – Я смогла улыбнуться. Надо же! – Так легко. Вы бы поговорили с кем? Со Старшим Стирателем? Видели человека в шрамах, главного по уродам? Или вы знакомы с Лидером?

– Я не знаю, кто такой Старший Стиратель. – Том не смотрел на меня. Он явно боялся, глаза его бегали. – Но Лидер, она добрая и великодушная. Она бы поняла, как мы тебя любим. Все мы.

Я хихикнула. Совсем как Кью. Никогда из меня не выходил столь гадкий смех.

– А Марк что скажет?

Марк не ответил.

– Что с ним? – потребовала я.

– Контролирующий блок что-то повредил в его голове, – Том говорил как по заученному. – Он почти не реагирует, делает что хочет. А хочет только есть, играть и смотреть фильмы.

Я снова хихикнула.

– Мама, твоя очередь.

– Я не понимаю, почему ты жива? – Маму беспокоило лишь одно. Я, как всегда, мешала ей своим существованием.

– Потому что мама научила меня любить жизнь, – ответить было легко, я не раз сама задавалась этим вопросом, – каждый раз повторяя, что лучше бы мне умереть. Значит, ты тоже не знала…

– Нас уверили, что твой генетический материал послужил во благо будущего, – мама, в отличие от Тома, не боялась меня, – предоставили эту комнату.

– Вам не поставили блоки? Одному Марку?

– Он задавал слишком много вопросов о тебе, о людях на Ковчеге, о нижних ярусах.

Я отступила. Марк открылся мне в ином свете. Возможно, он был единственным в семье, кто переживал мою мнимую смерть.

– Ладно, – я снова сделала шаг к матери, – с наградой разобрались, теперь – другую правду. Я жду.

Она подперла лоб рукой, сжалась, заговорила быстро и тихо:

– Ты всегда завидовала мальчикам, всячески оттягивала внимание на себя. Лазала на небоскреб, терлась у канализации, ошивалась у полей. Приходилось искать, вытаскивать тебя, лечить все время. А ведь я могла уделить внимание другим своим детям, нормальным. Но ты считала, что смерть отца – твоя личная утрата и все должны терпеть, пока ты страдаешь. Ты думала, можешь уходить куда вздумается в любое время дня и ночи, таскать всякий мусор домой, выпрашивать лишний кусок… ты ела больше мальчишек.

Она будто не обо мне говорила.

– Когда оказалось, что ты подходишь для Ковчега, я так обрадовалась. Я знала, что мальчишки не пройдут предварительный отбор, им Церемония не грозила. Как точно знала, что ты сгодишься. Ты думала, я подкупила медиков? Ни к чему мне было так рисковать. И я не нуждалась в поощрениях, все эти гнилые фрукты и протухшие сладости, лекарства, я привыкла обходиться без них. Я обрадовалась тому, что тебя не будет рядом!

В моменты, когда мама злилась, орала на меня, я спрашивала, почему она не любит меня. Часто мама использовала тряпку, чей-нибудь ботинок или горячую крышку кастрюли, я уклонялась лишь от второго удара. Бежала мимо комнат соседей, падала в вонючем углу и плакала под шушуканье зрителей. И вот теперь причина ее нелюбви вскрывалась, как гнойная рана:

– Отец принес тебя, и я пожалела маленький плачущий комочек. Решила, ребенок не виноват в ошибках взрослых. Я мыла тебя, кормила питательной смесью, обменивая на нее запасы воды, называла тебя своей. Но он брал тебя на руки, и ваш мир останавливался. Он видел в тебе ту, другую, которая умерла родами. Возненавидеть человека гораздо легче, чем принять, и я возненавидела тебя. Единственное, что не позволяло закопать тебя в поле, – твой отец. Он так и не сказал, кто твоя мать. Какая-нибудь грязная девка, роющаяся в шахтах. Он лечил ей подобных, ходил в поле, возвращался за полночь. Я уверена, она была сплошь покрыта язвами. А ты похожа на нее. От отца не взяла ни капли. Может, походи ты на него, я бы смогла перебороть ненависть. Но эти твои глаза, слишком синие, и нежные руки. Ты целиком не наша. Чужая… Слабая.

Я не могла ответить, застрявшие слова выжигали внутри дыру, сбрасывали пепел. Пепел падал перед глазами, серые клочки и пятна никак не обращались в слезы.

– Они сказали, ты умерла. Нас перевели на Ковчег, и мы стали счастливой семьей, а через три-четыре года могли стать еще счастливее. Но ты живучая. Тебя не убили ни поле, ни сточные воды, ни здешние медики. Ты клещ, вцепилась в нас и не хочешь отпускать.

Одинокая слеза побежала к подбородку, вычерчивая горячую черту, повторяя тот мамин шрам. Я убила свою семью. Давным-давно, просто родившись. Разрушила ее хрупкое счастье, ненужная, незваная. Папа… теперь я понимаю… Я снова убила свою семью сейчас. Ковчег отбирал у меня части души