Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

Волна прибывает и касается ее ступней, свежо и холодно. Мэй глубоко выдыхает. Вспышка воспоминания. Пытаясь подавить его, она закрывает глаза и чувствует, как ветерок дует ей в лицо. Слушает шум моря, такой спокойный и умиротворяющий, как и ее дыхание. Редкий момент полного покоя.

Она ненадолго задумывается, испытывал ли Томми когда-нибудь такое спокойствие. Может, тогда между ними сейчас все было бы иначе. Если бы он не был таким травмированным, если бы она не была такой наивной, если бы обстоятельства не сложились против них… может, у них бы что-то и вышло?

Но в глубине души она знает, что это лишь мечты. Бесполезные фантазии. Она заставляет себя вспомнить дом на Кеннингтон-роуд и как она снова и снова ложится в пустую постель, как Дэйзи постоянно спрашивает, где папа, как плачет в самолете до Гонконга…

На этот раз, открыв глаза, она уже не видит улыбку Томми. Теперь она видит перед собой лишь набегающие волны. Она с готовностью шагает им навстречу: вот бы они могли поглотить ее целиком. Ее сердце окончательно разбито. И все же, идя вдоль берега, она знает, что жизнь понемногу восстановится. Должна восстановиться.

Пегги

1950

Платформа окутана паром. Проводник просит всех занять свои места. Пассажиры толкаются, пытаясь забраться в поезд. Война лишила многих имущества. Вместо больших ящиков и сундуков почти у всех в руках сумка, корзина, мешок, что-то небольшое, способное вместить то, что осталось от их жизней с момента, как десять лет назад с неба посыпались первые бомбы люфтваффе. Какой-то младенец надсадно воет, когда мать передает его отцу в окно поезда. Подросток, торгующий газетами, размахивает своим товаром и случайно сбивает шляпу с головы мужчины. Проводник снова свистит, и этот звук пронзительным предупреждением разносится над суетящейся толпой.

В воздухе что-то потрескивает. Искра ― как будто хворост начинает разгораться. А может, это просто воображение Пегги, ведь она всем своим существом осознает важность сегодняшнего дня. Сегодня ее жизнь изменится навсегда.

Сколько часов она провела в мечтах о жизни за пределами Ист-Энда: прогулки к пляжу, свежий воздух, книги. Морской бриз. Растения. Отец, откинувшийся в кресле-качалке у очага в их теплом и уютном коттедже, окутанном зимней вьюгой. Сегодня эти мечты стали возможными. Долгое время, невзирая на показную браваду, она не верила, что сможет их осуществить. Это были лишь иллюзии замечтавшегося фантазера. Но теперь все иначе. Они уже в поезде. Они уезжают из Лондона.

Пегги поддерживает отца, пока он усаживается на место, выставив палку под странным углом.

― Вот так, ― мягко говорит она, будто обращаясь к ребенку, и укрывает ему колени истрепанной шалью. ― Как ты? Нога болит?

Старик качает головой и кладет руки со вздутыми венами на трясущиеся колени, чтобы остановить дрожь.

― Все нормально, ― кряхтит он.

Но палка выпадает у него из рук и с глухим стуком падает на пол. Пегги поднимает ее и кладет на свое сиденье.

С начала войны здоровье отца постоянно ухудшалось. Он так и не оправился от того, что во время «Блица» было разрушено их кафе; у Пегги щемит сердце от того, что он навсегда утратил прежнюю волю к жизни. И старая травма колена все сильнее давала о себе знать после воздушного налета на Собачьем острове в октябре 1940 года. Пытаясь добраться до своего укрытия ― убежища Андерсона[6] во дворе церкви, ― старик страшно упал. Если бы им не помогли новые соседи, они с Пегги вообще не добрались бы до убежища.

Еще один пронзительный свисток проводника. Отец хватает Пегги за руку. Этот беззащитный жест удивляет ее.

― Папа, в чем дело? ― спрашивает она.

Старик глядит прямо перед собой, стиснув зубы.

― Не думал, что этот день…

У Пегги сдавливает горло. Она накрывает его ладонь своей: она понимает.

― Еще немного, па, и мы будем за пределами Лондона, ― говорит она, пытаясь улыбнуться. ― Море, па. Можешь себе представить? И горы.

― Я не понимаю, как тебе удалось…

― Я же говорила, разве нет? ― отвечает она шутливым тоном, но в голосе звучат стальные нотки. ― Теперь я о нас позабочусь.

― Милая, но как же деньги? Я все же не понимаю, как мы будем за все это платить.

― Скажем так, есть один человек, который навеки у меня в долгу.

― Но кто…

― Папа, мы это уже обсуждали. Ты ведь мне доверяешь?

― Да, но…

― Тогда просто поверь, что все в порядке. Мы начнем сначала. Вот увидишь.

Судя по виду, старик очень хочет ей возразить. Но потом встряхивает головой.

― Садись, милая. Мы скоро отправимся.

― Дай мне минутку, па, я сейчас вернусь.

Пегги отпускает его руку и идет назад по вагону. Настойчивые расспросы отца действуют ей на нервы. Она надеялась, что ее уверенность его успокоит, но он, похоже, пока не готов унять свое любопытство. Таких осложнений она не предвидела. Разве она может сказать отцу, что их переезд из Лондона в Корнуолл стал возможным благодаря жене, которая его бросила?

Вскоре после окончания войны Пегги написала матери, живущей в Китае с новым богатым мужем, и попросила денег. Мать написала в ответ: «Не думала, что моя дочь из тех, кто потребует платы за свое сиротство». И Пегги ответила: «Дочери, которую ты знала, никогда не было на свете. А если и была, то погибла во время „Блица“».

Несколько месяцев ответа от матери не было. И вот однажды в почтовый ящик их пансиона бросили маленький кремовый конверт. Внутри был только чек, без письма.

Пегги знает, что гордость отца никогда не позволит ему принять эту правду.

Платформа начинает пустеть, в поезд забираются последние пассажиры с багажом в руках. Неподалеку стоят старый китаец с дочерью и машут на прощание своим близким в поезде; встретившись взглядом с Пегги, старик приподнимает шляпу. Мальчик, торгующий газетами и сигаретами, еще здесь, пассажиры высовываются из окон и бросают монетки ему в шляпу.

― Всем занять свои места! Всем занять свои места! ― кричит проводник. Но Пегги все стоит, озираясь по сторонам.

Давным-давно, когда они были детьми, Томми рассказал ей о своем даре. Только Лондон, и не позже, чем через несколько лет после окончания войны, сказал он. Едва начав составлять свой план, она уже знала, что рано или поздно этот момент придет. И все же эта мысль ее