Бес лести предан - Элиот Лилит

– Кем? – спросил он онемевшими губами.

– Сыном, которым я могу гордиться. И которым батюшка твой гордился, – мать наклонилась ближе. – Я всегда знала, что ты особенный. Не знаю чем, не знаю как, но еще когда первый раз взяла тебя на руки, поняла: тебя ждет что-то большое. Но мы не за это тебя любим, а просто за то, что ты – наш. Понимаешь?

Не понимал. Что-то настолько простое не укладывалось в голове. Мать слишком в него верила. Если бы видела, что видит он, если бы знала…

Пустые мысли. Она не знает, а он – слишком труслив, чтобы признаться. Но какие же теплые у нее руки…

Он опустил голову ей на плечо.

– Спать пора, – шепнула мать, ероша ему волосы. – Смотри, как устал.

Правда. Он ужасно устал.

Он вернулся в день, когда пришла весть о смерти отца, только все было неправильно. Вместо того, чтобы выслушивать упреки Андрея на заставе, он замер подле цесаревича у парадной лестницы дворца. Во двор выносили плачущего ребенка.

Мария Федоровна стояла рядом с мужем: губы дрожат, взгляд плывет, как у пьяной. Цесаревич – холоден и мрачен. Даже улыбка беседующего с бабушкой Александра норовила отклеиться.

«Скажи ей, – подумал Алексей с глухой злостью. – Скажи ей, сколько боли она уже причинила тебе и твоим родителям. Скажи ей, что это отвратительно».

Но Александр продолжал улыбаться. Он был слишком добр. Они все были слишком добры.

Мария Федоровна схватилась за руку мужа.

– Запрети ей! – прошептала она с леденящим отчаянием. – Скажи, что не позволяешь!

Цесаревич молча повернулся к ней. Белые как снег пальцы мяли красный манжет его мундира, будто уже в кровь содрали кожу на предплечье.

– Скажи же! – громче. – Мужчина ты или нет?!

На них начали оборачиваться. Не гатчинцы – те смотрели прямо перед собой, как караульные, – а острые морды столичных гиен. Императрица тоже глянула через плечо.

– Тише, – сказал цесаревич.

– Скажи ей! – будто хрустальный бокал разорвался. – Почему ты молчишь?! Почему ты все время молчишь?!

Кто-то засмеялся.

И еще.

И еще.

Алексей вспомнил классную комнату, где смеялись всегда над ним. Жуткий жгучий смех – не радость, только азарт.

На щеках цесаревича разлился неровный румянец. Он вырвал руку из хватки жены.

– О чем шум? – императрица двинулась к ним, придерживая подол пышного платья.

Александр с тающей улыбкой шагнул за ней.

– Никакого шума, ваше величество, – цесаревич будто рапорт чеканил. – Ее высочеству нехорошо.

Недалеко от истины – губы Марии Федоровны тряслись так, что Алексей испугался, не случится ли припадок.

– Еще бы, – донесся из толпы придворных театрально-отчетливый шепот. – С таким-то мужем.

Никогда еще Алексей так не мечтал испепелить Платона Зубова взглядом. Кто-то должен раз и навсегда заткнуть его поганый рот.

Смех грохотал пушечными выстрелами. Императрица не смеялась, но в кривом изгибе ее губ презрение причудливо мешалось с весельем. Встав напротив сына с невесткой, она коснулась плеча Марии Федоровны. Та содрогнулась.

– Ну не горюй так, – тон был обманчиво мягок, будто снежный покров, прячущий волчью яму. – Ведь не в первый раз. Все мы через это проходили, и я тоже отлично знаю, что такое отнятые дети и никчемные мужья. Такова уж женская доля.

Алексей едва поверил своим ушам. Он уже слышал, как императрица разговаривает с сыном в семейном кругу, но чтобы при всех…

Глаза цесаревича сверкнули, но он снова смолчал – Алексей мог только гадать, каких усилий это стоило. Мария Федоровна, отчаявшись найти поддержку у мужа, устремила распахнутые глаза на императрицу:

– Ваше величество, – от волнения она снова говорила на родном языке, – я прошу вас…

Императрица на немецкий не перешла, хотя и для нее он был родным.

– Ну вот, – перебила она с холодной улыбкой. – Ты уже понимаешь, что нечего полагаться на их защиту. Твоего, верно, тоже игрушечные солдатики интересуют больше, чем сыновья.

Алексей закрыл глаза и принялся считать до ста. Только бы эта уродливая сцена поскорее закончилась… Почему он вообще ее видит? Разве он не должен быть…

Голос цесаревича заставил его вздрогнуть:

– Чем же вашему величеству так не угодили солдатики моего отца, что вы вечно их поминаете? – Алексей изумленно раскрыл глаза. Кривая улыбка трещиной пересекала раскрасневшееся лицо цесаревича. – У кого-то неуемная страсть к солдатам, у кого-то – к гвардейцам. Где же здесь смертный грех?

Алексей понял не сразу – никто сразу не понял. Но лицо императрицы превратилось в ледяную маску, и на зал опустилась гробовая тишина. Звонкий хлопок в этой тишине прозвучал оглушительно.

Императрица отвесила сыну пощечину – такую, что тот пошатнулся. Мария Федоровна вскрикнула, Александр нерешительно застыл, не зная, к кому броситься. Со двора все еще несся плач младенца.

Цесаревич коснулся щеки, на которой наливался багрянцем отпечаток ладони. Глаза императрицы метали молнии.

– Ты такое же грубое животное, как твой отец, – она едва разжимала губы. – И кончишь так же.

Самое страшное – цесаревич продолжал улыбаться.

– Чему ты смеешься? Последний разум потерял?

Императрица была ниже сына, однако теперь возвышалась над ним бушующей грозой. Но тот стоял очень прямо, будто так долго копившиеся страх и злоба разом изошли, и ничто больше не давило на плечи. Не стирая улыбки, цесаревич проговорил:

– Я всего лишь рад, что ваше величество наконец-то не брезгует прикасаться к родному сыну.

Императрица вскинула брови так высоко, что те едва не сошлись с седыми корнями волос. Обернулась к залу, будто актриса к зрителям.

– Ну разве не говорила я вам, что он безумен? – она тряхнула головой и зашагал к дверям. – Довольно этого фарса! Мы уезжаем. Господин Александр нас проводит.

В ее ледяных глазах Алексею почудился приговор.

Придворные хлынули наружу, будто река сквозь прорванную дамбу, и Алексей сам почувствовал, что тает. Из последних сил вцепился в уплывающую реальность, но было поздно: он очнулся.

За окном рдел рассвет.

Сон.

Или не сон.

Какая разница?

Он оделся и спустился вниз. Мать сидела в столовой с чашкой чая – неужели совсем не спала? Он подошел и обнял ее, чувствуя под рубашкой подаренный ею образок. Нужно будет снять его, прежде чем…

– Я должен ехать, матушка. Должен сделать кое-что. Только я могу. Ты простишь, что я так рано уезжаю?

– Если должен, значит и прощать не за что, – теплые пальцы прошлись по его затылку. – Да смотри, делай все…

– Прилично, – закончил он с ней в унисон.

И ржаво рассмеялся.