Бес лести предан - Элиот Лилит

– Глупости какие, – но говорил цесаревич без раздражения. – Я сына еще не раз увижу. Уж как она старших пыталась заставить меня ненавидеть, а все равно вернулись и любят нас с Марией Федоровной. Мы эту беду переживем и только роднее станем. Другое дело – смерть отца, – он потер морщинку над переносицей. – Я своего и не знал почти, а все равно – это призрак, который навечно за плечом.

Лишиться отца так рано… Алексей подумал о Пете, и стало еще поганее.

– И столько лет уже прошло, а все равно вспоминаешь и думаешь, думаешь… Может, ошибка? Может, жив где-то, заперт вдали от всех? Мертвых непросто похоронить, они этого очень не хотят.

Алексея такие сомнения не терзали – раз мать написала, значит, все правда. И не скажешь, что хуже – эта тяжелая точка в конце или сомневающаяся запятая.

– Неужели вы не видели тела?

– Его в закрытом гробу хоронили. Да и разве мертвецы на себя похожи? Тем более те, кто жестокой смертью умирают, – по лицу цесаревича пробежала судорога. – Хоть припирай к стенке Алексея Орлова и допытывайся: убил или нет? Да все равно не скажет… – он поджал губы. – Его даже с другими императорами не захоронили, в Александро-Невской лавре оставили. Как тут от призраков отделаешься? Да еще самозванцы эти…

Он покачал головой, махнул рукой.

– Для чего я тебе все это рассказываю? Тебе сейчас не до историй.

Но Алексей был рад говорить и думать о чем угодно, только не о том, что ждало дома.

– Если говорите, значит, наверное, есть нужда, ваше высочество.

– Не сказал бы. Я об этом говорить не люблю, да и никто не любит. Это опасные разговоры, – цесаревич окинул пустую дорожку задумчивым взглядом. – Это в тебе что-то особенное. Про тебя я точно знаю, что будешь держать язык за зубами.

Алексей вздрогнул. Последнее, чего он ждал в этот ужасный день, – услышать от цесаревича, что он особенный. И даже не из-за живущих внутри бесов… Тягостная муть в груди поредела.

Цесаревич рывком встал, будто смутился внезапной откровенности.

– Собирайся и езжай к семье. Возвращайся, когда со всеми заботами разберешься, не раньше.

Сердце защемило от благодарности.

Цесаревич понял его без слов. Походя задержал руку на его плече.

– Держись, Алексей Андреевич. Все проходит, со всем можно жить.

Глава 35. Похороны

Отзвучали молитвы. Отлились слезы. Отстучали комья земли по крышке гроба.

Все было кончено.

Мать плакала у него на груди – такая хрупкая, из железа разом обратившаяся в стекло.

– Ну, – шептал он ей в макушку, совсем, как она ему в детстве. – Ну. Я здесь.

Андрей держал за руку Петю: оба бледные, едва дышащие от свалившегося горя. Шмыгающий носом Петя казался Алексею детским призраком его самого, разбитого несправедливыми насмешками и тумаками одноклассников. Этот призрак жил в нем до сих пор, а сейчас и вовсе воскрес так ярко, что грозил вытеснить его-взрослого. Он все тот же мальчишка, такой же беспомощный, такой же…

«Да какой ты мальчишка?»

Алексей крепче обнял мать. Мальчишка… Он глава семьи теперь. Детство кончилось давно, но сегодня – отмерли последние отростки.

Спать не ложились до поздней ночи. За окном вовсю кружили бесы, но в дом не совались – Алексей сожрал и испепелил бы их не глядя.

Тусклая тишина. Тоскливое молчание. Наконец, Андрей увел Петю, и они с матерью остались вдвоем. Как вышли с кладбища, она больше плакала, но рыдания застряли в ушах протяжным эхом. В голову лезли воспоминания: как отец рассказывал о службе в Преображенском полку, как водил в гости к приятелям, как голодал с ним в Петербурге и как потом гордился, что они выдержали то испытание. И как сетовал, что Алексей так редко приезжает.

«Сам потом будешь жалеть».

Вот только Алексей не жалел. Он и сейчас лучше бы был в Гатчине. Низенький потолок давил на плечи. За окном клубилась ночь. Глаза горели.

Мать сжала его руку, и Алексей поднял взгляд. Хотел ободряюще улыбнуться, но с губ полилась бурлящая черная река.

– Прости меня, матушка. Прости, пожалуйста. Из меня такой дурной сын вышел. Вы с отцом не виноваты, я просто… Прости меня.

– Да что ты такое говоришь? – она до боли стиснула его пальцы. – Ты нас с отцом всегда только радовал.

– Я не все вам рассказывал.

Вернее – почти ничего и не рассказывал. Простого «по службе запрещено» хватало, чтобы не раскрывать ничего про бесов. Но ведь тьма была и среди них, они жили с ней бок о бок. Даже сейчас за прозрачной преградой стекла покачивались на ветру густые чернильные шары. Отвори окно – влетят.

Он продолжил, как в лихорадке:

– Я не такой, как другие, матушка. Во мне с детства что-то не так. Кто-то говорит, это не страшно, но я знаю, что не должен быть таким.

Бессвязный бред, а не слова. Он все равно не мог ей рассказать. Но как же хотелось хоть раз в жизни, как в забытые детские годы, ничего от нее не скрывать.

«Великие князья знают обо мне больше, чем родные братья. Разве это правильно?»

Мать не отпускала его руку.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь. По службе от тебя ведь не требуют делать что-то бесчестное?

– Не требуют.

Лучше бы требовали. Не было бы этого странного разлома между тем, кто он есть, и теми, кому он служит. Кто виноват, что цесаревич слишком благороден, чтобы приказать ему убить ненавидящую его мать? Ее и всех ее проклятых любимчиков. Всех, кто осмеливался перечить и насмехаться над опальным великим князем. Всех, кто участвовал в убийстве его отца и держал вдали от трона законного наследника.

Одно слово. Одного слова было бы достаточно. Но он ведь не скажет – никогда не скажет. Он слишком… Светлый.

– Это не про службу. Это про то, кто я есть.

Герман уверял, что гершварцы – не зло по природе своей, но теперь это казалось бредом. Разве старик сам не видел противоречия? Если тьма разъедает разум, как может она не быть губительной для души? И если проклятые силы не заклеймили его с рождения, почему сейчас кажется, будто напротив матери сидит мохнатый, облепленный гнилой болотной жижей зверь из самой глухой лесной чащобы? У своего отражения в стекле Алексей мог разобрать только глаза – мутно-серые, точно пруды, в которые прыгают самоубийцы.

– Не говори глупостей, – спокойный голос матери, ее твердая хватка на