Лесная обитель - Мэрион Зиммер Брэдли

не утверждаю, будто было произнесено что-то недозволенное; однако встречалась ты с ним отнюдь не в присутствии всех жриц, и теперь пойдут разговоры. Хвала Богине, рядом была Кейлин; но ей следовало бы знать, что мы не можем допустить ни тени подозрения, так что наказание понесет она, а не ты. Но очень тебя прошу, прежде чем ты снова совершишь что-то подобное, подумай о том, что ты уже навлекла кару на другого. Ты юна, Эйлан, а юность беспечна.

– Кейлин будет наказана? Но это же несправедливо! Что ты с ней сделаешь? – опасливо спросила Эйлан.

– Бить я ее не стану, если ты об этом, – с улыбкой отозвалась Лианнон. – Даже когда она была совсем мала, я никогда не поднимала на нее руки; хотя, наверное, следовало бы! Что до ее наказания, пусть она сама тебе о нем расскажет, если пожелает.

– Но, матушка, – запротестовала Эйлан, – ты же сама велела мне разыскать родню девочки!

– Я не просила тебя выяснять что-либо у римлян, – раздраженно отозвалась Лианнон. Эйлан не помнила себя от удивления: а как еще могла она разузнать о родственниках ребенка, рожденного от римлянки?

Позже, вернувшись к прочим жрицам, Эйлан улучила минуту переговорить с Кейлин.

– Лианнон сказала, что тебя накажет. Сможешь ли ты простить меня? Тебе очень тяжко придется? Она обещала, что бить тебя не будет.

– Конечно, не будет, – подтвердила Кейлин. – Она, верно, отошлет меня в лесную хижину: поразмыслить в одиночестве над своими прегрешениями, а заодно навести там порядок – расчистить вокруг сорняки и подлесок. Это и наказанием-то не назовешь. Лианнон, скорее всего, не осознает, что для меня это – роскошь: остаться наедине со своей музыкой и своими мыслями. Так что даже и не думай, будто со мной жестоко обращаются.

– Но ты будешь совсем одна в глухом лесу? Разве тебе не страшно?

– А чего мне бояться? Медведей? Волков? Бродяг? Последнего медведя в здешних краях изловили больше тридцати лет назад. Давно ли ты хоть одну волчью шкуру на ярмарке видела? А что до людей, кому, как не тебе, знать, что я могу напугать и прогнать любого, кто придет ко мне не с добром? Нет, жить в лесу я не боюсь.

– А я бы перепугалась до смерти, – удрученно призналась Эйлан.

– Не сомневаюсь; а вот мне наедине с самой собою ничуть не страшно. Я смогу сколько угодно думать о своей музыке, и никаких тебе занятий и обязанностей! Так что мне будет очень даже хорошо, – заверила ее Кейлин. – Такое наказание – если ей угодно так его называть – мне совсем не в тягость.

Эйлан промолчала. Конечно, когда понадобится прислуживать Лианнон, они с Диэдой охотно разделят между собою обязанности Кейлин. Что ж, им это не трудно: девушка любила Лианнон, несмотря на все ее недостатки, и знала, что Диэда тоже к ней очень привязана. Но вот по Кейлин она, Эйлан, будет очень скучать.

Внезапно ей пришло в голову, что, будь на месте Лианнон кто-то другой, ее саму ожидали бы побои или другая суровая кара. Пусть Кейлин и не воспринимает назначенное ей наказание всерьез, это ведь Эйлан навлекла его на старшую жрицу! Девушку мучила совесть – и все-таки она ничуть не раскаивалась, что встретилась с Гаем. Она лишь сокрушалась, что не сказала ему и половины всего того, что хотела, – хотя она и сама толком не знала, что именно.

Когда Кейлин ушла на время из Лесной обители, Эйлан подметила, что ирландку в святилище не особо жаловали. Похоже, искренне ее любили только Миэллин да Эйлид – и, конечно же, Лианнон.

Лето было на исходе, погода менялась. Близилось осеннее равноденствие; зарядили дожди. Однажды поздно вечером, когда обитательницы Дома дев устроились у огня, Эйлан вдруг задумалась о Кейлин. Как ей живется в изгнании? Не протекает ли крыша? Не тоскливо ли ей одной в тишине леса?

Девушки играли в загадки, а когда забава им прискучила, попросили Диэду спеть или рассказать что-нибудь занимательное.

Диэда отнекиваться не стала.

– А о чем бы вам хотелось послушать?

– Расскажи нам об Ином мире, – промолвила Миэллин. – О том, как Бран, сын Фебала, плавал в западную землю. Все барды это предание знают.

И Диэда, временами переходя на напевный речитатив, поведала сказание о Бране и его встрече с морским богом Мананнаном, Повелителем Иллюзий, который обратил море в зеленую рощу, рыб – в птиц, летящих по небу, волны – в цветущие кусты, а морских рыб – в резвящихся ягнят; так что мореходам казалось, будто плывут они по благоуханному лесу. А когда Мананнан выпал из лодки, взбурлили волны: морского бога вынесло на берег, а все остальные утонули.

Все зачарованно слушали, затаив дыхание, словно малые дети. А как только предание подошло к концу, попросили рассказать еще что-нибудь.

– Поведай нам про короля и трех старух, – предложила одна из жриц.

– Давным-давно, в незапамятные времена всяко получше нынешних, когда небо было голубее, трава зеленее, и врат между Иным миром и нашим было куда больше, а кабы родилась я тогда, так теперь меня бы с вами не было… – начала Диэда с зачина, которым предваряется любая сказка, – словом, в глубокой древности, о которой даже самые ветхие старцы уже не помнят, в доме на границе Иного мира жили-были король с королевой…

Случилось это в канун Самайна, когда открываются врата между мирами, во вневременную пору между полуночью старого года и рассветом нового: пришли к дверям три старухи. У одной был свиной пятачок вместо носа, а нижняя губа свисала до колен, так что и платья не разглядишь; у второй обе губы были на одной щеке, а борода ниспадала на грудь; а третья, однорукая и одноногая, была страшней первых двух вместе взятых. Под мышкой она тащила свинью, и рядом со старой каргой свинья казалась прекрасной принцессой.

К тому времени все девушки уже хохотали без удержу. Диэда, улыбнувшись краем губ, продолжила:

– Три старухи вошли в дом и расселись у очага, так что для короля с королевой места у огня не осталось, и пришлось им примоститься у двери.

Первая старуха, та, что с отвисшей нижней губой, заявила: «Меня мучит голод; подавайте-ка на стол!» Хозяева тут же сварили для нее большой горшок овсянки. Старая карга сожрала все, что было, – а ведь каши в горшке хватило бы на дюжину могучих мужей! – и завопила: «Жадины вы, жадины! Я не наелась!»

А надо сказать, что в такую ночь чего бы гость ни попросил, отказа ему ни в чем быть не может.