Родная партия - Глеб Ковзик

— Откуда у тебя машина? Отец же на заводе, значит служебка занята.

— А я уже созвонилась с Леонидом. Спасибо Татьяне, эта милая девушка поделилась со мной номером. Он готов выехать с минуты на минуту.

Какой стыд. Я совсем перестал его навещать в больнице, и теперь из разговора выясняется, что он уже выписан. Что ещё хуже, так это потребительское отношение Виктории Револиевны к прислуге — из больницы отправить человека сразу на работу.

— Обещай, что вы не устроите скандал.

— Андрюша, обещаю.

— Отправь ко мне Леонида. Адрес тот же, квартира Лиры.

— Слава богу! — трубка с размахом ударилась об телефон. Разговор прекратился.

Небритый и плохо одетый, я стоял в парадной на первом этаже. Шел мягкий дождь, местами серело небо. Леонид меня крепко обнял и несколько раз пожал руку:

— Так рад вас видеть, Андрей Григорьевич.

— Это взаимно. Вас выписали?

— Хотели удержать подольше, но удалось сбежать из лап белых халатов, — водитель погладил себя по голове. — Побаливает слегка, но работать могу. Надеюсь, вы меня не лишите такого удовольствия.

— И не думал. Слушайте, пойдемте наружу, к набережной, — я сделал предложение из страха подслушивания.

Мы стояли под изморозью, Леонид закурил. На воде покачивались утки.

— Что-то вы помятым выглядите, — сказал водитель. — Уж не вернулся ли зелёный змий?

— Что за зелёный змий?

— Да про водку или что вы там пьете… — Леонид хитро прищурился.

— Нет, больше никакого алкоголя. Да я и не пью совсем, — осекся, быстро вспомнив, кем был Андрей в прошлой жизни. — Проблема в другом. Меня отправляют в Афганистан.

У Леонида сигарета выпала из пальцев. Он неосторожно захлопал по внутренним карманам серой куртки, будто ища запасную сигарету.

— Вот как жизнь повернулась…

— Да задом она повернулась ко мне. Обидно до жути.

— Ну да, несправедливо.

— Извините меня, Леонид. Не хотел вас обижать. И простите за то, что до сих пор не узнал судьбу сына.

— Я не обижаюсь, Андрей. Дали ведь обещание найти. Верю вашему слову. Подожду, куда деваться. Хотя бы не отшили, как в военкомате, уже хорошо.

Леонид замолк, погрузился в мрачные мысли. На его напряженном лице с дачным загаром морщины заиграли.

Мне хотелось обнять этого простого мужика. Стоит лысоватый, состарившийся под тяжким грузом непонимания, как дальше жить и где искать правду, стоит мужичонка и курит; и я всё смотрел на него, всё не мог отделить от воспоминаний эту фигуру, столь знакомую по моей жизни, моей реальной истории из 2028-го, реальность смешалась с памятью, превратилась в большой туман неясности; русский народ отразился в этом мужике, типичном и с немногострочной биографией, он слез не бросает, а только дымит в небо: правды нет ни на земле, ни на небе, но стоять нужно, жизненно необходимо, иначе сломают, затопчут, скрутят в бараний рог…

– Как только выясню, где находится ваш сын, в первую очередь отправлю новость. Думаю, на месте мне будет проще разыскать его. А теперь поехали ко мне домой.

Леонид, кивнув головой, умеючи бросил окурок в Москву-реку.

В квартире, пока мы ехали, уже оказался Григорий Максимович. Он сидел в кабинете и кому-то напряженно говорил по телефону. Разговор шел по-разному, но чаще я слышал упрашивающие нотки.

Виктория Револиевна пыталась скрыть заплаканное лицо макияжем, но получилось скверно. Глаза красные, как горящие угли, выдали её целиком.

– Андрюша, ну почему ты не рассказал? Ведь время решает! – трепетая передо мной, она пыталась найти точку опоры в наблюдаемом ею живом сыне, но покой ей только снился. – Если б ты сказал сразу, мы что-нибудь попробовали сделать!

– Что именно? – смутился я.

– Григорий сейчас всех знакомых обзванивает, – ответила Виктория Револиевна. – Может быть, попробуем тебе сделать бронь.

– Бронь?

Забавно, что и в моем двадцать восьмом такое же слово использовали. Видимо, блат на подобный иммунитет от армии пошел из СССР. Но мне не нужен был блат, не нужна была бронь. Они не понимают, что творят.

Если я заруиню свой путь во власть, то кто тогда остановит Апокалипсис? Кто не допустит ядерных ракет, падающих на таких слабых и беззащитных, как я, например? Да тот же мужик в милитари, что стоял рядом со мной в метро и слезился про то, что война его настигает на каждом шагу, куда бы он не сбежал – он разве не заслуживает освобождения от ядерной гильотины? Когда ему расплющило голову американской боеголовкой, когда его тело разлетелось ошметками по вагону, когда человека в секунду стерло – разве не заслуживает он справедливости и права на спокойное небо, чистое от бурь между высокими лбами из мира политики?

Если я провалюсь и не войду в ЦК КПСС, то будет упущен шанс на изменения. Сейчас я сижу в кресле, куда меня усадила Виктория Револиевна, и в правую руку сунули бокал красного, видимо считая, что тяжесть ситуации позволяет расслабиться. Пить вино не хотелось, но бокал не отпускал, иначе мать Андрея снова словит тревожность, начнет трепетать, бегать, суетиться…

Им не понять, что меня, зумера, судьба наказала дважды – и в двадцать восьмом, и в восемьдесят пятом. Им не понять ни моей горечи утраты, ни моих переживаний; я не считаю окружающих пластиковыми и бесчувственными людьми, они просто не понимают меня.

Да я и себя понять не могу порой…

– Пусть закончит звонить, мама. Это решение Политбюро ЦК КПСС. После него мне гарантирована должность в Отделе ЦК. Вы сейчас больше вредите, чем приносите пользу.

Виктория Револиевна резко остановилась. Она буквально расширилась от разрастающегося гнева.

– Закончит звонить? Ах, закончит звонить?! Андрей! Ты в своем уме вообще? – закричала она. – Ты у меня единственный сын. Я ради чего всего этого достигала? – руками провела по гостиной. – Вот это вот всё? Оно кому должно достаться? Лире, что ли?! Да у неё золотая ложка изо рта не вылезала, ей никаких квартир не надо, машин не надо, и дач тоже! У неё всё есть, у этой ветренной дуры! А ты у нас один. Один! И тебя словно намеренно отправили в Афганистан, чтобы