Гримус - Ахмед Салман Рушди

а тот потом пошел обратно, обратно в дом, чтобы сидеть и смотреть в пространство. Несчастный куцый анахронизм, он находил утешение у шлюх, не находя его в моих объятиях, и теперь, когда я хотела бы приласкать его, было слишком поздно. Он смотрел в пространство и курил, словно дым мог отогнать смерть. Когда-то в прошлом он позволял себе ущипнуть задик маленькой Софи Лермонтовой, был галантен на балах и на войне, но прошлое отступало, окружающий ужас вытеснял давние удовольствия, а он сидел, курил и смотрел в пространство. Как тривиально все разрешилось – смерть Грибба убила и его, его хрупкий разум не выдержал смерти философа. Он умер у меня на глазах, перенесся в какой-то другой мир, его руки и губы двигались в такт биению невидимой, неслышимой жизни. Я все видела хорошо: как он поднялся, как твердо встал на ноги, поджарый и красивый, мой слабоумный Адонис, и как потом рухнул перед своими призрачными палачами, нет, нет, повязки на глаза не нужно, а вот от сигары, перед тем как начнем, не откажусь. Палачи-призраки – я не видела и не слышала их прихода, этих его убийц-теней, но это были они. Я не удивилась, когда нашла его мертвым.

Но и Пейдж, обожающий нас малыш Норберт, последний из наших слуг, который не хотел ничего, только служить нам, который был так добр к Алексею; маленький человечек, бедный беззлобный Пейдж не перенес гибели хозяина. Смерть Грибба он еще бы пережил. Пока граф твердо стоял на Пути К., все Гриббы на свете могли умирать, его бы это не задело. Но если срубили ствол, то и сучьям не жить. Он умер, как только получил известие о том, что граф был сражен, что до него добрался Гримус – ну вот я это сказала, – а в это время Алексей продолжал смеяться и играть.

Femme fatale. Таков мой удел. Что ж, я принимаю его. Горе – принимаю. Боль – принимаю. Они падают вокруг меня. Но я не упаду, я буду нести свой крест. Но не вину. Пусть вина падет на того, кто за все в ответе, на еще живых обитателей дома смерти, на нее, на этот разубранный повапленный гроб, и на него, орла-убийцу. За графиней Черкасовой вины нет.

Энтони Сен-Клера Перифайта Хантера известие о смерти Грибба застало в «Эльбаресто». Сперва Два Раза пришел в дикий восторг.

– Вот теперь посмотрим, – сказал он. – Теперь, возможно, мы перестанем лгать.

Одноколейный Пекенпо взглянул на своего товарища без интереса. Грибб умер. Ну и что? Пекенпо отлично проживет и без Грибба. Человек делал то, что должен был делать, чтобы выжить. Человек верил в то, во что должен был верить, чтобы остаться в живых. Один Грибб ничего не меняет.

Равнодушный взгляд сменился тревогой, когда Два Раза вдруг схватился за голову и повалился в сторону бара. На его лице застыло выражение полного неверия.

У самообмана существует несколько уровней глубины, и Хантер, конечно, понятия не имел о том, в какой степени он стал зависим от собственной позы. Выбрав себе роль Два Раза, он сделал частью этой роли элегантное, циничное разочарование в Пути К. Но под своей маской он был так же напуган и так же не желал признавать реальность Гримуса и его Эффекта, как Грибб или Александр Черкасов. Измерения набросились на него без предупреждения и расправились с ним в считаные мгновения только потому, что самообман коренился в его сознании гораздо глубже, чем у остальных: он убедил себя, что ничего такого не существует, что он не закрыт от всего связанного с Гримусом. Ураган Внутренних измерений пронесся по его разуму, поразил нервные центры и выжег синапсы мозга, который не смог приспособиться к ворвавшейся в него новой реальности, потому что, как оказалось, просто не был к ней готов.

Пекенпо увидел, как его друг повалился ничком, услышал, как его голова стукнулась о пол; и никакие крики и встряска не смогли привести Хантера в чувство. Уход Два Раза был самым молниеносным из всех.

Одноколейный совсем растерялся; видно было, что его одолевает какое-то сильное чувство. Он не мог позволить Хантеру умереть. Просто не мог.

– А ну вставай, маленький ублюдок, – уговаривал он Хантера. – Давай, малыш Два Раза, все хорошо, все хорошо, все хорошо.

Одноколейный тряс мертвое тело, как пустой мешок.

– Бесполезно, – сказал Фланн О'Тул с несвойственной ему мягкостью. – Оставь его, Одноколейный, это бесполезно.

Он положил руку на медвежье плечо Пекенпо. Одноколейный поднялся, прижимая к себе тело друга.

– Не знаю, кто в этом виноват, – прорычал он на всю комнату. – Но кто-то скоро за все заплатит.

Двинувшись к двери, он сказал, прежде чем выйти наружу:

– Домой его отнесу, малыша Два Раза. Умер, и охнуть не успел…

Гробов не было. Игнатия Грибба, Норберта Пейджа и Два Раза Хантера обернули в грубые шерстяные одеяла из лавки Мунши. Граф Александр Черкасов был завернут в простыню с вышитым фамильным гербом. Тела лежали в полотняных гамаках, висящих между шестами, которые несли за концы. Почти все население К. растянулось за главными скорбящими длинной, напоминающей слезливого крокодила, процессией. Главными скорбящими были Эльфрида, которую вел под руку Взлетающий Орел, Ирина Черкасова и Одноколейный Пекенпо.

Граф Александр Черкасов возглавил островное сообщество без выборов, по общему согласию. Даже Фланн Наполеон О'Тул предпочел ограничить свою империю пределами питейного заведения. Теперь, когда глава города умер, его полномочия без обсуждения и как само собой разумеющееся перешли к его сыну.

Граф Алексей Александрович Черкасов возглавлял процессию, улыбаясь с восторгом ребенка, изучающего новую игру.

Погребальная церемония была простой и короткой, без набожного притворства. Каждый из главных скорбящих сказал несколько слов, тела засыпали землей, и все кончилось. Алексей Черкасов, идиот, поставленный возглавлять слепцов, молча стоял среди легкого тумана и улыбался – живая эпитафия отцу.

– Мой муж был человеком, которого чаще обижали, чем он сам кого-то обижал. Он был солью земли, цветом своего поколения, скалой, на которой мы стояли. Он был хорошим человеком и любящим мужем.

Все нашли уместным, что последнее слово, произнесенное над телом автора «Философии универсальных цитат», было составлено из цепочки клише. Эльфрида отошла от изголовья могилы и схватила Взлетающего Орла за руку. Ирина Черкасова ожгла их испепеляющим взглядом.

Одноколейный Пекенпо навис над могилой Два Раза – трагический Голиаф, оплакивающий потерю своего Давида. Выразить свое горе словами он не смог, зато осознал, что за шпильками и колкостями, которыми привычно обменивались они с Хантером, крылась важная связь –