Громов: Хозяин теней 4 - Екатерина Насута

— А это откуда? — уточнил Метелька, на листок кивнувши.

— Друзья передали. У нас везде друзья, — Ворон подмигнул.

Ага. И приятели тоже.

Планы больнички не сказать, чтобы тайна, но сам подход импонирует. Деловые ребята.

— Это хорошо, когда друзья есть, — я опираюсь на подлокотник. Сидеть тоскливо, но надо соответствовать. Пусть я и не умираю больше, но и выздоравливать рано.

Одного чудесно исцелившегося хватит.

— Конечно. И чем их больше, тем лучше. С друзьями и жить легче. Они всегда на помощь придут. И не важно, в чём ли…

— И в чём же?

— Говорю ж, не важно. Вот… с жильём подсобят, если нужда есть. Укроют, чтоб ни одна собака лягавая не отыскала. В учебе ли, в работе ли… в беде или горе… — Ворон улыбается широко-широко.

Дружелюбно, значит.

— Только и ты в свою очередь помогать не забывай. Так оно всё в мире и устроено. Ты помогаешь. Тебе помогают. Вы вот очень сейчас помогаете.

Метелька кивает и снова пальцем тычет.

— Первый пост на входе, но это так, для порядка больше. Туда самых молодых отряжают, да и они больше за сестричками смотрят, чем за посетителями. По низу в целом ходят патрульные, из числа солдат. Смотрят там, чтоб порядок и вообще. Николай Степанович ругался, что в операционные залезли и там все пакеты с инструментом раскрутили. Искали запрещённое. И это… наново пришлось всё… ну…

— Стерилизовать, — подсказываю Метельке.

— Ага. Теперь им туда неможно. Они и не лезут. Им на кухню интересней, чем в операционные. Но вообще видно, что надоело туточки торчать. Вчера один прям на посту заснул. Я слыхал, как десятник на него разорался. А на лестнице, которая наверх, уже казаки стоят. И где поворот на Северное крыло. Оно вот ещё слева.

Он влево указал, чтоб понятнее стало.

— Там так вроде коридор, и в этом коридоре столы выставили, разделяя. Поперёк прям, чтоб никто с Южного напрямки не впёрся. И на лестнице тоже. Причём с двух сторон. Пропускают не всех. Даже родне наверх нельзя, а если надобно кого, то солдатик позовёт нужного человека. И уж спускайся, гляди…

— Боится, сволочь, — сквозь стиснутые зубы проронил Симеон. — Но от народного гнева не скроешься!

— Скорее уж проявляет разумную предусмотрительность, — я, вот честное слово, просто не удержался. — На человека столько раз покушались. Поневоле начнёшь столами от людей загораживаться.

— Трус…

— А я, пожалуй, соглашусь с юным другом, — Ворон второй листок развернул. — А тут чего?

— Так… откуда мне знать? — удивился Метелька.

Искренне получилось.

— Согласишься⁈ — возмущение Симеона было настоящим, как и удивление. А Ворон глянул снисходительно и ответил:

— Слышнев не трус. Идейный враг, это верно. Но не трус. Более того, его упорство не может не вызывать уважение. Кто другой давно бы уже в отставку подал и уехал, а он вот наоборот.

А главное, фальши в словах Ворона не ощущается.

— Тогда, может, и убивать не станете? — поинтересовался я. — Раз уважение.

— Уважение — это одно. Народное благо — другое. А ты за него переживаешь?

— За него? Нет, за него не переживаю.

Кстати, правда не переживаю. Во-первых, Алексей Михайлович взрослый и сам знает, чего творит. Во-вторых, мнится мне, что избыток света никуда не делся. И поднесёт сюрпризы. В том числе Слышневу.

Главное, мне под эти сюрпризы не попасть ненароком.

— Просто понять не могу, зачем оно надо? Вот… ну полезете вы его убивать. И ладно б его, хотя так и не пойму, чем он вам не угодил, но им же ж одним не обойдётся. Народу точно поляжет.

Как в том поезде.

— Солдаты вон. Казаки…

— Душители свобод, — выдавил Симеон.

— Да нет. Плевать им на ваши свободы. У них есть задача. Приказ. Они его выполняют. За что их убивать?

— А если приказ преступен? — Ворон вот смотрит на меня и улыбается по-прежнему, и кажется, разговор этот его веселит. — Если он заведомо бесчеловечен?

— Сложная тема… бывают и такие.

Отрицать очевидное глупо.

— Но это другой ведь случай. У них как раз приказ защищать. И его исполнят. Так что они будут стрелять. Вы будете. И ладно бы друг по другу. У них, в конце концов, работа такая, рисковая. А вы — сами дураки.

Симеон аж вскинулся, багровея, но был остановлен рукой Ворона.

— Однако ж вдруг да поляжет кто посторонний? Не знаю… какой-нибудь мальчишка, который просто мимо проходит…

…и отношения к бандитским разборкам не имеет. Неудачное место. Неудачное время.

Всё неудачное.

— Кровью невинных руки испачкать не боитесь?

В чёрных глазах мне мерещится пламя. Не адское, нет. Скорее уж такое, душевное, яростное, которое живёт в человеке, но он за годы научился его прятать и худо-бедно контролировать. И потому улыбка Ворона становится шире.

— Хороший вопрос, — он откинул длинную чёлку. — Очень хороший… и да, кровь невинных прольётся. Увы, этого не избежать. Но она и без того льётся. Каждый день. Каждую минуту. Пусть и не в перестрелках, но вот на фабриках и заводах. На строительстве железных дорог, которые проложены на костях рабочих. Кровью крестьяне сдабривают землю, чтобы растить хлеб. А потом отдают его за гроши, потому что больше им никто не даст. Им врут, что больше этот хлеб не стоит. А они, верящие в царя, во власть, соглашаются. И что потом делают с этим хлебом? А продают. За золото. И уходит он за границу.

Голос у него тихий, но это обманчивая тишина. Та, что пробирает до костей.

— А кто получает выгоду? Купцы? Аристо? Им ведь плевать на то, что где-то там недород. И что хлеб нужен нам самим. Нет, его ж придётся раздавать. А как, когда продать выгоднее? И плевать, что люди будут умирать. Семьями. Деревнями. Да хоть целыми губерниями. Плевать, что от голода они станут сходить с ума. Что будут убивать и стариков, и младенцев… а даже если и не будут. Ты когда-нибудь думал, сколько детей доживает хотя бы до пяти лет? Хорошо, если один из трёх. Очень хорошо. Будет кому снова впрягаться в лямку и тянуть её…

Он выдохнул. И произнёс:

— Извини. Кажется,