Громов: Хозяин теней 4 - Екатерина Насута

Он широко зевнул.

А я… нет, идеями революции я не проникся. И не проникнусь. Я знаю, что будет после. И что та, другая, кровь всё одно польётся в землю. И что будет голод. И сотни тысяч умерших. И что этот путь страшен. И… не хочу.

Ни для себя.

Ни для Метельки.

Ни для Таньки с Мишкой, который слишком идеалистичен, чтобы вписаться в новый мир. У него ведь свои представления о том, что хорошо, а что плохо. Значит, поляжет на полях гражданской войны. А эта нынешняя будет куда страшнее прошлой.

Ворон шёл, сунувши руки в карманы пальто и что-то насвистывал. И казался обыкновенным человеком. Может, приказчиком средней руки или таким же, молодым, энергичным чиновником. И улыбался он хорошо, светло да радостно.

А солнце лилось.

И липкие листочки, бледно-зеленые, такие робкие, спешили раскрыться навстречу ему. Оттого ли, что весна и солнце, просто ли так, но хотелось верить в лучшее.

Отчаянно.

[1] «Манифест о незыблемости самодержавия». 1881 г.

[2] В свое время Манифест 1861 г с одной стороны даровал крестьянам волю, но с другой — обязывал их выкупить землю у барина. И вот до того момента, пока земля не была выкуплена, крестьяне назывались временнообязанными. Т. е. они должны были продолжать работать, возмещая барину ущерб. Более того, крестьяне при всём желании не могли уехать, пока не будет выплачена вся сумма. Срок выкупа, как и реформы не ограничивался. В итоге воля получилась не очень вольной, да и в целом возникло массовое ощущение, что ожидания народа обманули. Это вылилось в череду крестьянских бунтов.

Глава 29

Глава 29

Применять в качестве меры судебной репрессии за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты — расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества. [1]

Документы иного мира.

Не спалось.

Нет, я не боялся нападения. Почему-то был уверен, что всё произойдёт не ночью. А ещё, что пойдёт не по плану. Может, потому что в жизни всегда и всё идёт не по плану. И теперь вот перебирал в голове варианты, пытаясь понять, как они будут действовать.

Тут ведь полиция.

Казаки.

Солдаты опять же.

Нет, напрямую, дурниной, не полезут. Взрывчатка? Уже взрывали. Да и досматривают грузы на совесть. Вон, вчера дрова едва ли не поштучно перебрали, искали внутри динамитные шашки. Корзины тоже разбирают. Мыло. Бельё. И напряжение растёт.

Прямо чувствую его.

Кожей чувствую.

И не один я. Метелька вон тоже в кровати сел, сгорбился, подперев подбородок кулаком.

— Разбудил? — бросил он, заметив, что и я не сплю.

— Не. Сам… кажись, спать больше не хочется. Тут только и делаешь, что жрёшь да спишь, — я подавил зевок. Оно и правда. Больничный режим расслаблял. И если поначалу это было хорошо, потому что передышка нам требовалась и требовалась отчаянно, то теперь я начал уставать от безделья. — А ты чего?

— Да… не знаю. Ворон этот. Взбаламутил. Он же ж правду говорит… там, если так-то, ничего не менялось… и да, отец всё думал, как бы землицы побольше прибрать, но как побольше, когда всё вот так вот, а? И даже если взять, то с нею ж управляться надо. Сама не вспашет и не засеет, а мы на большее тоже не потянем. Мы ж неплохо жили, Савка. Не сказать, чтоб прямо вот богато, но… по весне кору не грызли.

Наверное, это вполне даже достижение.

— И обувка у малых имелась. Мне он даже сапоги обещали справить, — Метелька шмыгнул носом. — А староста ходил по дворам, предлагал маслобойню поставить, чтоб такую, большую, которая сама масло месит. И тогда уж маслом торговать. У него на механическую денег не хватало, а вот если б общиною, можно было б ссуду взять. В банке. Общинникам выдавали. И думаешь, нашёл кого? Побоялись. А вдруг не выйдет? А вдруг масло не получится? Вдруг, даже если и получится, его не купит никто. Денег… он тогда нашёл какого-то купца и на пару поставил. Стал молоко скупать. Вроде и всем хорошо…

— Но стали возмущаться, что он богатеет, а их обирает?

— Точно. Он тогда предложил сотворить кооперацию. Стадо поширить, быка прикупить, чтоб одного, на деревню. И коров хороших, рыжих, чтоб, значит, молоко жирное. Тогда уж кумекать стали.[2]

— Но?

— Не успели.

Сказано это было тихо и с горечью.

— Думаешь, было б иначе?

— Не знаю, Сав… он ведь где-то прав. Так?

— Так.

— Вместе ж проще… артельщики вон вместе. И на промысел ходят, и так-то… но да, и ты прав, что они то ругаются, то делятся.

— То обиды копят. Тут всё сложно, Метелька… слушай, а ты не обижаешься, что не по имени-то зову?

— Да не. Мне так привычней…

— А Метелька с чего?

— Да… как-то повелось. Это у вас, благородных, с малых лет по имени. А у нас прозвища приняты. Имя-то… мало ли, какая нечисть услышит.

Ещё одно суеверие. Но нет ничего крепче суеверий.

— Так думаешь, не получится? Как Ворон говорил? Чтоб людей собрать и одним хозяйством? Оно ж так и рук рабочих поболей, и с деньгами попроще, потому что наши, даже если б не случилось беды, они б долго разговоры говорили да рядились. А так вот…

— Что-то получится. Но скажи, что будет, если, скажем, в твою деревню пришёл бы человек и велел бы всю скотину в общее стадо отдать. Ну вот как Ворон предлагал, чтоб все вместе заботились. Отдал бы кто?

Метелька хмыкнул.

— Доброй волей?

— Вот… уже понимаешь, что доброй воли нет. И не будет. Какие листовки не пиши, а народ со своим не расстанется. А если б он сказал, что тех, кто скотину не отдаст, расстреляют?

— За что?

— За то, что не отдают.

— Скажешь