Эпифания Длинного Солнца - Джин Родман Вулф

Покачав головой, Чистик обнаружил, что голова больше не болит.

– Мной, Дойки, в жизни ни один из богов не командовал… да не очень-то, вот тебе слово-лилия, и хотелось. Я даже насчет Киприды не знал… однако, став Сциллой, ты здорово переменилась.

– Наверное, от меня там тоже хватало всякого. Обними покрепче, а? Замерзла – жуть.

– Так ты ж на солнце сгорела… не болит больше?

Синель отрицательно покачала головой.

– Не очень. Я малость облезать начала. Птица эта, пока рядом держалась, шелушащуюся кожу принялась было обдирать, да я запретила.

Чистик огляделся по сторонам.

– А куда она подевалась?

– Наверное, отправилась за патерой с Молом. Зубр-то от нас ноги сделал, а они за ним погнались. Я тоже, только вскоре нам по дороге попалась развилка, понимаешь?

– Еще бы. Развилок я уйму видел.

– Вот тут я и подумала: Чистика они больше не ищут, а мне, наоборот, хочется поскорее его найти. Подумала, поотстала немного, и, когда они направились в одну сторону, свернула в другую. А птица, наверное, осталась при них.

– Так это ты, стало быть, меня звала?

– Ага, – кивнув, подтвердила Синель. – Орала, пока глотка не отказала. Ох, Ухорез, как же я рада, что отыскала тебя!

– Это мы тебя отыскали, Дойки, – без тени улыбки возразил Чистик. – Я ж почему убежал…

Умолкнув, он потер мощный квадратный подбородок.

– Вроде бы ты, Ухорез, кого-то увидел… или подумал, будто видишь. Я это сразу же поняла, и патера тоже.

– Ну да. Брательника увидел, Шахина. Он мертв, понимаешь? Мертв, однако же тут, под землей. Подходил ко мне, разговаривал. Я думал, это не взаправду, вроде как просто почудилось, только теперь сомневаюсь. Может, он в самом деле… соображаешь, о чем я?

Казалось, серые крылокаменные стены вот-вот сомкнутся вокруг нее, сдавят со всех сторон.

– Похоже, да, Ухорез.

– А потом он слинял, и так мне тоскливо без него сделалось – прямо как в тот день, когда он погиб. Вот потому-то я, снова увидев его часа так через два, через три, рукой ему замахал, заорал, следом помчался, только догнать не смог. Бежал, бежал, заплутал. Ладно, думаю, ерунда это: я же Шахина ищу, а он где угодно быть может. Пошел дальше, и вдруг натыкаюсь на этого бога. На Тартара. Я его по большей части Грозным Тартаром звал: еще одно, другое-то слово забыл, как правильно выговаривают.

– То есть ты, Ухорез, с богом встретился? Вот так просто, будто с кем-то на улице?

– Вроде того, – подтвердил Чистик, усаживаясь на каменный пол коридора. – Слышь, Дойки, а сядь ко мне на колени, как в прежние времена? Мне нравилось…

– Ладно.

Уложив на пол ракетомет, Синель опустилась к нему на колени, скрестила вытянутые во всю длину ноги, откинулась назад, прижимаясь спиной к его груди.

– Да, Ухорез, так оно точно лучше. Теплее. Только я теперь редко у кого-нибудь на коленях сижу – знаю же, что весу во мне немало. Орхидея говорит, толстею. Уже пару месяцев об этом твердит.

Чистик покрепче обнял ее, упиваясь мягкостью ее тела.

– Кто б говорил! Вот она – точно жирная. Жирней некуда. А с тобой, Дойки, полный порядок.

– Спасибо. А этот бог, которого ты встретил… Тартар, верно? Он же для тебя совсем как для нас – Киприда?

– Ага. Только Тартар – один из Семерых.

– Знаю. Тартлица…

– Кроме нас, у него еще всякого разного целая уйма, а главное, он – бог ночной. Везде, где темно, его особое место. И сон тоже. И когда снится что-то. То есть сон человеку любой из богов послать может, если захочет, однако обычные сны, которых вроде бы никто не посылает, все от него. Я его звал Грозным Тартаром, потому что говорить надо либо «грозный», либо вот это, другое слово, не то от майтеры схлопочешь. На что хошь заложусь: от него тоже схлопотать можно здорово, но со мной он держался по-свойски. Позаботился даже показать, как тебя найти, как выбраться отсюда и все такое. И сейчас он тут, рядом, только тебе его не увидеть, потому как он слеп.

– В смысле, он здесь, с нами? – ахнула Синель, в изумлении вытаращив глаза.

– Ага. Сидит прямо здесь, со мной рядом, только я бы щупать да проверять не стал. Может, он ничего и не сделает, а все же…

Однако Синель уже шарила свободной рукой в воздухе справа от Чистика, и Чистик встряхнул ее, но слегка, без грубости.

– Брось, Дойки. Я же сказал.

– Нет его там. Ничего там нету.

– Ладно, нету. Это я просто за нос тебя вожу.

Синель поднялась на ноги.

– Не шути так больше. Знал бы ты, как тут, лохмать его, страшно… да еще жрать, лохмать его, жуть как хочется.

Чистик тоже поднялся с пола.

– Ага. Наверное, не особо смешно получилось. Прости, Дойки. Больше не буду. Пошли?

– Куда?

– Наружу.

– Правда, Ухорез? Серьезно?

– Еще бы. У тебя в животе пусто, у меня тоже. Выберемся наверх, устроим себе козырный ужин – к примеру, в харчевне Окорока, или еще где-нибудь вроде того. Потом наймем комнату, отдохнем малость. Он говорит, мне отдохнуть надо. А после, может, займемся тем, что Сцилла велела… хотя не знаю пока. Надо его спросить.

– Тартара? Ты о нем? Ты вправду с ним встретился?

– Ага. Темень там – хоть глаз выколи, и мокро вдобавок. Вода каплет откуда-то с потолка. Если ты этот коридор и видела, то, наверное, внутрь не пошла, однако там ничего страшного нет. По-моему.

– У меня фонарь Гелады до сих пор с собой, Ухорез… только зажечь его нечем.

– И не надо, – махнул рукой Чистик. – Идти недалеко.

– Ты же сказал, мы наверх пойдем.

– Ничего, нам по пути.

Остановившись, Чистик повернулся к Синели.

– Только если б даже и не по пути было, мы все равно бы туда пошли, потому как ему нужно нам кое-что показать. Он мне только что так сказал, понимаешь? Теперь слушай меня в оба уха.

Синель, кивнув, запахнула плотнее полы риз Наковальни.

– Это бог. Настоящий бог. Сам Тартар, как я тебе и сказал. У меня с головой худо. Он говорит, там, внутри, ушиб и крови натекло порядком, и старается меня подлечить. И мне с тех самых пор, как он взялся за дело, все лучше и лучше, только нам с тобой надо во всем его слушаться, а стало быть, ты пойдешь со мной, даже если придется тащить тебя на горбу.

– Девочка… дер-ревянная! – сообщил Орев. – Девочка… тут!

Шелк вскинул голову, сел прямо: ведь «девочкой» вполне могла оказаться Гиацинт. Если на встречу с нею остался хоть один шанс – один на тысячу, один на десять миллионов, хоть какой-нибудь шанс вообще – нужно идти. Заставив себя подняться, он подхватил саквояж, закашлялся, сплюнул и заковылял дальше. Тропинка вильнула вправо, затем влево, обернулась крохотной долиной и разделилась надвое. Белые, точно призраки, исполинских размеров цветы по бокам сочились влагой, орошавшей