СФСР - Алексей Небоходов

трансформатора. Казалось, звук исходил не снаружи, а изнутри – из людей, воздуха, из самой тишины между ударами сердца. Аркадий невольно замедлил шаг и остановился, будто внутренний предел оказался достигнут.

Грищенко жестом указал на девушку лет двадцати:

– Нарушение режима молчания – пятое за месяц, устойчивое отклонение. Применяется открытая мера дисциплинарного воздействия, предупреждающая повторения и демонстрирующая последствия.

Андрей нажал кнопку записи, камера щёлкнула и вошла в режим фиксации. Красникова не стала ничего добавлять – выровняла осанку и заговорила в микрофон с профессиональной точностью.

– Съёмка ведётся только для внутреннего отчёта: условия содержания, дисциплина, поведение. Всё по стандарту.

Андрей молча наводил резкость, не отрываясь от дисплея.

Грищенко продолжил:

– Площадь дисциплины действует ежедневно, смена каждые восемь часов. Женщины здесь – пример. Не страх, а урок: напоминание о последствиях нарушения норм. Без лишнего насилия, лишь наглядность.

На одной из плах женщина была зафиксирована в вертикальной позе подчинения, её грудь исполосована ссадинами. Рядом табличка: «Нарушение распорядка. Агрессия к сотруднику».

Глаза женщины оставались открытыми, но взгляд пустой, расфокусированный – сквозь наблюдателей и реальность, в никуда, как у человека, уже покинувшего своё тело.

Аркадий замер. Внутри было тихо. Только ясное понимание: каждый гвоздь в столбах кем—то вбит, каждая стойка кем—то спроектирована, закупка одобрена.

Он посмотрел на противоположную стену. Там висел экран, транслировавший кадры с камер в реальном времени. Изображение обновлялось каждые несколько секунд. Одна камера показывала женщину в момент крепления: технически, спокойно, с участием двух охранников. Женщина не кричала, лишь закрыла глаза.

– Хотите пройти по периметру? – спросил директор. – Некоторые предпочитают смотреть издалека.

Красникова молча кивнула и пошла вперёд. Андрей последовал за ней, сжимая стабилизатор.

Аркадий не ответил, просто отделился от остальных и медленно двинулся вдоль ряда, внимательно оглядывая каждую фигуру. Считал про себя: первая, вторая, третья… восьмая, одиннадцатая. Каждая из женщин запоминалась отдельно – точками боли.

В воздухе висел металлический запах, смешанный с потом и химией дешёвого антисептика. Из глубины слышался монотонный звук капающей жидкости, вязкой и глухой – от неё по коже шёл холод.

Женщина на десятой плахе резко дёрнулась, цепь натянулась. Казалось, сейчас что—то произойдёт. Но ничего не случилось – рывок остался без последствий. Капля крови сорвалась с её локтя на бетон, образовав тёмное пятно. Затем наступила гнетущая тишина, словно сцена сама не могла завершиться.

Грищенко остановился у таблички: «Образец №34. Дисциплинарная экспозиция. Не трогать».

– Эта – долгосрочный пример, остаётся здесь две недели. Эффективнее, когда пример имеет лицо.

Андрей продолжал съёмку, переводя объектив с одного лица на другое, фиксируя детали с маниакальной точностью. Когда освещение стало тусклым, он молча включил инфракрасную подсветку и продолжил запись.

Аркадий перестал смотреть на женщин, теперь он наблюдал за охранниками. Тех, кто стоял на краю. Тех, кто смотрел прямо или слишком долго.

Из глубины комплекса донёсся хлопок двери – короткий и отчётливый, как сигнал. Сразу же в рации прозвучал спокойный голос:

– Перевести четвёртую. Время вышло.

Никто не ответил, никто не двинулся с места. Всё вокруг замерло в ожидании неизбежного. Даже воздух перестал двигаться, напряжённо замерев в ожидании привычной команды.

Над лагерем висело безупречно ясное небо – ни единого облака. Но над каждой плахой нависала тень, сотканная не от предметов, а от самой сути происходящего, словно отрицая солнечный свет.

По краям площади неторопливо перемещались мужчины – большинство в форме, некоторые в штатском, с планшетами или сигаретами. Они без стеснения останавливались у плах, рассматривая женщин с ленивой, почти бытовой похотью. Один подошёл близко, наклонился и прошептал что—то женщине с кровавыми пятнами на затылке. Усмехнулся, спокойно пошёл дальше. Другой провёл пальцами по ключице заключённой, словно проверяя товар в витрине. Никто его не остановил.

– Площадь открыта всем, – пояснил Грищенко ровным голосом. – Любой мужчина, даже не связанный с системой, может зайти сюда. Это часть демонстрации. Женщины здесь не только для визуальной коррекции, но и для удовлетворения физиологических потребностей. В пределах правил, разумеется.

Он говорил буднично, как о санитарных нормах – вежливо, методично, без намёка на сомнение.

Один из мужчин двигался медленно, будто выбирал не жертву, а столик в кафе. Он был в тёмной ветровке, лицо уставшее, с широкой челюстью и седеющей щетиной. Лицо человека, для которого давно исчезла разница между обедом, телевизором и насилием.

Он остановился перед худой женщиной с короткими светлыми волосами и почти подростковым телом. В её плечах и талии ещё угадывались следы былой ухоженности, словно недавно её тело было любимым и защищённым. Теперь кожа покрылась мурашками от пронизывающего ветра, а на маленькой груди напряжённо выступили соски. Она стояла неподвижно, руки закреплены над головой, лицо опущено. Тело мелко дрожало. Ветер касался её кожи, словно пробуя на вкус.

Он огляделся, как будто проверяя, не нарушает ли чужих границ, но ответом было лишь безразличие: никто не остановил, никто даже не обратил внимания – не из страха, а потому что это здесь давно стало нормой.

Мужчина расстегнул молнию на брюках, шагнул ближе, вплотную к её телу, и замер, словно подбирая момент. Женщина не подняла головы, не издала ни звука – только тихо, едва заметно вдохнула, как будто внутренне собираясь с силами перед неизбежным.

Он приблизился и, с ухмылкой садиста, без промедления вошёл в неё, словно вбивая клин не в тело, а в остатки воли. Это был жест наслаждения, извращённого в самой сути, где прикосновение означало не интимность, а власть. Улыбка на его лице не исчезала – он не прятал её, наоборот, словно гордился каждым своим движением. Это был не момент страсти, а акт механического подавления, в котором унижение стало единственным намерением. Всё произошло буднично, без лишних жестов, как будто ему и не нужно было чего—то добиваться – достаточно было просто подтвердить, что он может.

Мгновение растянулось. Всё вокруг словно сжалось в точку – воздух, звук, даже свет померк. Её тело отозвалось едва заметным вздрагиванием, как будто в глубине что—то оборвалось и сразу обмякло. Из её рта вырвался короткий, глухой звук – уставшее хныкание, в котором не было страха или боли, только изнеможение и бессильный протест, почти детский по своей безнадёжности.

В этот момент слёзы начали течь обильно, как будто глаза давно готовились к этому и только ждали сигнала. Они не сопровождались рыданиями, не сопровождались звуком – просто катились вниз, по лицу, по шее, по обнажённому телу. С каждой секундой её дыхание становилось всё менее ровным: то замедлялось, то сбивалось, как у человека, которому не хватает воздуха, но не